Рабиндранат Тагор
Шрифт:
Семья была бедной и ничем не примечательной, особенно в сравнении с Тагорами. Девочка не отличалась ни красотой, ни образованностью: она прочла всего лишь бенгальский букварь. Тот факт, что две интеллигентные, утонченные дамы из Калькутты выбрали эту деревенскую девчушку в жены любимцу всей семьи, показывает, как кастовое высокомерие и семейная гордость могут мстить за себя.
И вот столь неромантическая женитьба была уготована одному из самых романтических людей своего поколения. Впрочем, принимая во внимание нравы того времени, в этом не было ничего удивительного. Не стоит удивляться и тому, что сам Рабиндранат покорно подчинился сделанному за него выбору. Отважный романтик, пролагатель новых путей в литературе, в жизни был послушным, благовоспитанным сыном. Любое слово отца являлось для него законом — он неколебимо верил, что Махарши всегда прав.
Впрочем, и на этот раз правота Махарши подтвердилась жизнью. Ничем не примечательная невеста стала превосходной женой, как раз такой, какая была нужна Рабиндранату. Ему не требовалась
Девичье имя невесты было Бхаватарини, имя настолько старомодное, что оно и тогда и сейчас вызывает улыбку. После свадьбы ее стали звать Мринолини — звучным именем, придуманным, по всей вероятности, самим мужем. Возможно, в этом и выразилось все его участие в этом событии. Он всегда хранил в своем сердце имя Нолини, а Мринолини как бы включает его. Прошло несколько месяцев, и в семье разразилась трагедия. 19 апреля 1884 года любимая невестка Рабиндраната Кадамбори Деби, бывшая для него больше чем матерью, внезапно покончила жизнь самоубийством. Ей было всего двадцать пять лет. Причины никто не знает. Если эта тайна и была известна кому-нибудь из членов семьи, она умерла вместе с ними. Поскольку подлинные свидетельства отсутствуют, всякие предположения и догадки не только беспочвенны, но и непочтительны для памяти этой замечательной женщины.
Трагедия оставила глубокий след в душе Рабиндраната. Это была первая великая горесть в его жизни, первое столкновение с ужасной реальностью смерти. Он уже пережил кончину матери, но либо был тогда еще слишком юным, чтобы ощутить подлинную печаль, либо нежность, которую изливала на него невестка, быстро загладила его горе. Но эту новую потерю ничто не могло восполнить. Целых шестнадцать лет, самые определяющие годы его жизни, Кадамбори Деби была его другом, поверенной всех его тайн, утешительницей его печалей. В последующие годы ему приходилось снова и снова переживать смерть близких людей и страдать от многих утрат, но никакая другая потеря не оказала такого воздействия на его сознание и творчество. Горе не сломило его, горе его создало. Вот как он сам писал об этом:
"Одно из величайших благ жизни — это способность забывать то, что невозвратимо. Эта способность свежа и сильна в детстве, когда всякая рана быстро залечивается и никаких шрамов не остается в напоминание о ней… Но мое столкновение со смертью в возрасте двадцати четырех лет [31] оставило следы на всю жизнь, и память о нем возникала вновь с каждой новой утратой во все расширяющемся цветнике печали… До этого я не подозревал, что в ткани жизни, с ее радостями и горестями, могут быть дыры. Когда пришла смерть, то, что было частью жизни, вдруг стало зияющей пустотой, я почувствовал себя потерянным. Все остальное оставалось по-прежнему: деревья, земля, солнце, луна и звезды. И лишь она, которая была такой же реальной, да нет, даже более реальной, чем они, потому что я чувствовал ее прикосновение на всякой грани бытия, — только она больше не существовала, исчезла как сон. Эта ужасная загадка ставила меня в тупик. Как мог я примирить то, что осталось, с тем, что было раньше?
31
На самом деле ему было двадцать три года. (Примеч. авт.)
Бездонная пропасть мрака, возникшая тогда в моей жизни, казалось, завораживала меня, притягивала к своему краю днем и ночью. Я замирал на краю и вглядывался во мрак, стараясь угадать, что же остается на месте исчезнувшего. Человеческий разум не в силах понять абсолютной пустоты и представляет себе, что то, чего нет, не существует и несуществующего — нет. Отсюда наше непреодолимое стремление найти что-то там, где нет ничего. Как растение, посаженное в темном помещении, тянется вверх, чтобы достичь света, так и человеческий разум, даже тогда, когда смерть опустила свой черный полог и говорит: этого больше нет, — все еще отчаянно бьется, чтобы пробиться сквозь завесу тьмы к свету бытия. Но когда понимаешь, что путь из темноты сам погружен во тьму, — какая мука может сравниться с этой!
И все же среди удушающей тьмы на сердце мое иногда веяло дуновение ветра радости, внезапно принося облегчение. Печальное понимание того, что жизнь не бесконечна, само становилось источником удовлетворения. Значит, мы не навеки заключены в непроницаемые стены жесткой жизненной
Несмотря на то, что иногда Рабиндранат впадал в сентиментальность — что можно счесть общенациональным, а не индивидуальным недостатком, — он обладал крепким и мужественным характером, и ни печаль, ни радость, ни разочарование, ни соблазн не могли заставить поэта остановиться, свернуть с пути поисков своего предназначения в жизни. Он продолжал писать стихи, рассказы, статьи. Если исключить немногочисленные стихотворения в прозе, посвященные ушедшей, — "забытые миром, они никогда не будут забыты мной" — в его творениях того периода не найти следов погруженности в печаль. К семейному литературному журналу "Бхароти" к тому времени добавился другой ежемесячник, под названием "Балок", журнал для детей, основанный женой старшего брата Шотендроната. Чтобы заполнить страницы журнала, она обязала деверя ежемесячно снабжать ее детскими стихами, поэмами, рассказами, драмами и романами. Впоследствии ему много приходилось писать для детей, и его перу принадлежат некоторые из самых лучших произведений, адресованных малолетним читателям.
Махарши, как всегда бдительный и всевидящий, сделал его секретарем основанного им реформистского религиозного общества Ади Брахма Самадж, чтобы надежнее впрячь этого непокорного коня в семейную колесницу. В результате Рабиндранат, который никогда раньше не интересовался религией, [32] не говоря уже об отправлении религиозных ритуалов, теперь начал всерьез выполнять свой новый долг. Он сочинял гимны для собраний общества, написал работу о радже Раммохоне Рае и несколько статей, популяризирующих религиозные воззрения своего отца. Он даже скрестил шпаги в полемике с доблестным Бонкимчондро Чоттопаддхаем, который в то время стал восславлять ценности традиционного индуизма. Но поскольку оба "противника" в равной мере обладали внутренним благородством, ссора оказалась краткой. "В конце периода нашего антагонизма, — писал Тагор, — Бонким-бабу написал мне письмо, которое я, к сожалению, утратил. Если бы оно сохранилось, читатель бы сам мог увидеть, какую широту души проявил Бонким-бабу, чтобы уладить это прискорбное недоразумение". Да и сам Рабиндранат проявил не меньшую широту души, описав этот эпизод в "Воспоминаниях".
32
Сам он писал в "Воспоминаниях": "Мне не было никакого дела до религиозных церемоний, проходивших в нашей семье, я не считал, что они как-то меня касаются: В религии, как и в моих чувствах, мне не нужна была никакая конечная истина, мне было достаточно самих ощущений. Я вспоминаю строки одного поэта той поры:
У каждого поколения есть свои иллюзии, связанные с прогрессом, и интеллигенция, как правило, делится на прогрессистов и консерваторов. В Индии восьмидесятых годов прошлого столетия это различие сказывалось наиболее остро. Принимавшие новое были настолько опьянены им, что во всем старом видели лишь недостатки. А "староверы", наоборот, столь же страстно боролись за незыблемость стародавних порядков. У каждой стороны были свои доводы, и Рабиндранат показал позиции обеих сторон с исчерпывающей ясностью, убедительностью и искренностью в произведении, созданном в форме ряда писем, которыми обмениваются консервативный дед и его воспитанный на западный манер внук. "Как бы ни были прекрасны горы, в которых берет свое начало Ганга, — пишет юноша своему деду, — она не может обернуть вспять свое течение и возвратиться обратно. Она должна следовать своим путем через пыльные равнины в море, где скрыто ее предназначение". Дед улыбается, похваливает ум юноши и напоминает ему: "Человечество — не мусор, который несет поток, следуя путем наименьшего сопротивления. Человечество — как скала посреди бурлящих вод, на которой великое наследие незыблемо утверждено над потоком". И так продолжается воображаемый спор, в котором доводы и метафоры перебрасываются от одного к другому, как мяч в теннисе. Всю жизнь Тагор старался не вступать в эту битву, которую каждое поколение начинает заново. Его вдохновенная симпатия к человеку и понимание человеческой натуры помогали ему оценить частичную правоту каждой из сторон в этом страстном споре, и сам он бросался в бой только тогда, когда видел, что на карту поставлены человечность и справедливость. Он ненавидел фанатизм всякого рода. И когда он увидел, что крайняя реакция поднимает голову под знаменем индийского патриотизма, осуждая все западное и превознося все "арийское", он написал несколько острых сатир, которые отнюдь не способствовали расширению его популярности, но показали, что этот молодой еще человек был мастером едкой иронии и обладал пером не менее острым, чем у Свифта.