Рабочее созвездие
Шрифт:
Тонко свистела за окном вьюга, в ванной уютно журчала вода.
Николай Верзаков
РАССКАЗЫ
ПЕРВЫЙ ПОЛЕТ
В крыше теплицы выпало стекло. Пока собирался вставить, горихвостка там свила гнездо и снесла пять голубеньких в крапинку яичек. Стал раздумывать: застеклить — кладка погибнет, оставить так — огурцы вымерзнут. А тем временем в гнезде появилось шестое
Вывелись все. Рты, как открытые кошельки, широко распахнуты. Родители с рассвета до темноты не успевают всякую насекомую живность туда кидать. И не зря. Птенцы росли на глазах. Пятеро скоро вылезли из гнезда, стали бегать по грядкам, сами себе провиант добывать. Через несколько дней и совсем улетели. Только шестой все сидел.
Горихвостка кружилась, хлопотала, подлетала к раме — звала за собой. Тот таращил замечательные глаза и — ни с места.
Жаль стало птицу: пятеро в люди вышли, а шестой на шее родительской. Рассердился, открыл дверь: кыш!
Горихвостик на порог, с порога на дверь взобрался. Сидит, а мать над ним вьется.
— Кыш!
Горихвостик сорвался с перепугу, падая, замахал крылышками и потянул низом, над самой землей. А мать за ним: так, мол, так. Горихвостик выправился, стал выше забирать. Из последних силенок, неровно, вихляюще скребется вверх. Мать забеспокоилась, вижу — зайдет вперед и заворачивает: дескать, за мной давай. А он все выше, все дальше, так и скрылся за деревьями.
И вспомнил я свой первый самостоятельный полет в аэроклубе. Взлетел. Огляделся — в инструкторской кабине пусто. Один в небе. Набираю высоту, карабкаюсь, гляжу вниз и вижу, как тень от самолета скользит по желтому подсолнечному полю. И так хорошо мне вдруг стало, такая нахлынула радость, такой восторг охватил — грудь распирает, кричу, благо никто не слышит.
После полета что-то говорил инструктор, мудрый человек, знакомый с военным небом. Я смотрел на него и ничего не понимал, не в силах так скоро вернуться к земной действительности. Он почувствовал мое состояние и отошел. Теперь, думаю, в его глазах я, наверное, был всего лишь горихвостиком.
ЕГОРКИН СКВОРЕЦ
Я вышел за ворота и увидел Егорку. Он сидел на лавке возле палисадника, под старой вербой в пушистых шариках. Не обращая на меня внимания, Егорка говорил:
— Здравствуй-здравствуй, — потом медленно, — здравствуй, — и врастяг, — здра-авствуй.
Егорка начитан и большой фантазер. Мне кажется, не зря он тянет свое «здравствуй» и вслушивается в собственный голос, словно пытаясь вникнуть в открытый им и еще никому неведомый смысл этого слова.
На островке дымящейся паром земли, среди мокрых щепочек и мусора, расхаживает скворец — утомленный и важный, как путешественник после дальнего странствия.
С крыш падают капли, выбивают ямки в талом снегу. В вафельках-льдинках искрят лучики солнца. Тонко-тонко поет синица, бестолково кричит милое воробьиное
Подсаживаюсь на лавку. Егорка делает знак: тише. И опять:
— Здравствуй-здравствуй, здравствуй, здра-авствуй.
— С кем разговариваешь? — спрашиваю.
— Тише, я скворца говорить учу.
— Пустое дело, Егорка, говорящий скворец — редкость.
— И ничего не пустое, и совсем не редкость, — горячо возражает мальчик. — Он говорить уже умеет, там выучился.
— Где там, Егорка?
— В жарких странах, где же еще.
— И какие слова он там выучил?
— Туан ахэ! — вот какие. — Вначале: цвить-цвить-цвить, трррр уик-уик-уик, — потом, — туан ахэ, — потом опять: уик-уик-уик…
— Таких слов нет, просто случайный набор звуков.
— Вы, конечно, не понимаете, — нисколько не смутился Егорка, — а на папуасском языке это значит: «Привет тебе, белый человек!»
— Да ты-то откуда знаешь папуасский язык?
— А вот и знаю. И хочу, чтоб когда он обратно туда полетит осенью и когда ему скажут: «Туан ахэ!» — он бы ответил: «Здравствуй!». И папуас бы понял, что человек там, откуда прилетел скворец, желает ему долго жить и не хворать, то есть здравствовать вечно.
Против такого оборота дела я ничего не мог возразить и оставил Егорку со скворцом.
После ужина и доброй порции табака, набитого в старую ильмовую трубку, я поправил покосившийся скворечник и долго сидел на лавочке у ворот, наблюдая птичьи хлопоты и посвисты, как радостные восклицания, оттого, что позади остался нелегкий путь — и вот он, свой дом на милой вербе в родном краю.
Наблюдал и думал о том, что сколько бы ни мотало меня по белому свету, я нигде не чувствовал себя счастливым вполне, кроме дома; думал о Егорке, о его жарких странах и папуасах, которым ему так хочется сказать: здравствуйте! — и о том времени, когда его потянет к своей вербе.
ПОПОЛЗЕНЬ
К охотничьей избушке добрались задолго до заката и решили пробежаться с удочками по заветным местам скрытой в густой ареме лесной речушки. Вытряхнули содержимое рюкзаков на стол под навесом, при этом со стола скатился огарок свечи. Я подобрал его и сунул на жердь под настилом крыши. Перехватив на скорую руку по бутерброду, отправились к речке. Тотчас на стол под навес свалилась пара московок и поползень, что крутились все время возле, пока мы занимались рюкзаками.
Речушку во многих местах можно перешагнуть, кажется, где бы тут держаться рыбе? А водится, и при том редкая — хариус.
Я не большой знаток ужения вообще, а хариуса в особенности — рыбы осторожной и, как говорят рыболовы, хитрой. Но мой приятель знает эти места с малых лет, прошел их много раз и знаком с рыбьими повадками.
Идем по течению: клюнет — хорошо, нет — двигаемся дальше. И так от заводинки к заводинке, от омуточка к омуточку берегом, вкривь и вкось заросшим черемушником, тальником, перевитым хмелем, — словно леший напутал — по кочкам болотец, выходам каменных глыб.