Работа для спецов (Живыми не оставлять)
Шрифт:
«Нашел, пропащий? Значит, умеешь еще что-то. Ладно, пойдем в помещение, поговорим».
Прошли мы через пустой зал и вошли в небольшой кабинет.
«Здесь можем говорить открыто. Ну, здравствуй, что ли?»
«Здравия желаю».
«Признаюсь, удивил ты меня немало. Я поначалу глазам своим не поверил — ты ли это? Да и немудрено, считал тебя канувшим в небытие. А ты вот он, работу ищешь?»
«Я был удивлен не меньше».
«Видел. Ну давай, рассказывай, как выжить удалось? Про акцию не говори, я все знаю. Ты о себе давай».
Рассказал я ему все, что и тебе. Зотов задумался, закурил. А у меня самого к нему вопросов немерено.
«Знаю, что о многом спросить меня хочешь, Витя. И справедливо твое желание, да и понятно. С чего же начать?»
«С начала, товарищ полковник».
И
— Хорошо, — сказал Феликс, — мы выполнили задание, Валентин жив, вроде все нормально, и что дальше? Почему дальше пошла сплошная «непонятка»?
— Ничего удивительного, — продолжил Виктор. — На финальной стадии нашей работы в Центре произошли изменения. Кому-то в самых высоких верхах деятельность Х-4 показалась либо лишней, либо опасной. Как бы то ни было, подразделение признали неэффективным, экономически нецелесообразным и решили прикрыть. Как, впрочем, и многие другие службы. На чем основывалось решение верхов? В их толковании наша ликвидация объяснялась просто — нет средств для финансирования в полном объеме. Зотов считал это детским лепетом. Руководство просто опасалось развертывания сил, ему, по большому счету, неподконтрольных. Ведь деятельность Х-4 и подобных ему подразделений легко можно повернуть в другое русло. Например, на свержение существующей власти. Отсюда то же решение, что и по КГБ в свое время. Или, что тоже возможно, в верхах имелись значительные силы, заинтересованные в распространении наркотиков, ведь прикрывался же Хасан? И если решение на его ликвидацию Зотов не принимал самостоятельно, то, возможно, того никогда не тронули бы. Таков расклад Зотова. В общем, деятельность Х-4 решено было свернуть, агентов всех уровней отозвать в Центр.
— Но ведь это означало «засветить» стольких нелегалов? И не просто «засветить», а обречь на гибель?
— Вот поэтому-то Зотов и предпринял меры, чтобы агенты получили сигнал отхода и консервации. Только для того, чтобы не «высветить» их. Отсюда и отсутствие связи, твоя телеграмма Валентину и все остальное. Зотов не раскрыл своих людей, уничтожил те архивы, к которым имел доступ, за что и был уволен. Ну а дальше все просто. Он уезжает из Москвы, возвращается в Город, мы с ним, оказывается, земляки, и начинает жизнь заново. Создает фирму, которая с успехом развивается.
— Почему в своем офисе Зотов не мог с тобой говорить открыто, его что, кто-то «пасет»?
— Я спрашивал его об этом. Он ответил, что опасается одного человека, которого подсадила областная администрация и который, по данным Зотова, напрямую связан с криминалом. Фамилия этого урода — Дроздов. Приходилось мне с ним сталкиваться. Он, сука, по общему мнению, и повинен в гибели Зотова.
— Что? Зотов погиб?!
— Да, Феликс, но об этом позже. Только…
— Твою мать!.. Но как же так? Скажи хоть, как он погиб?
— Его убили, заказное убийство.
— Беспредел! Такого мужика завалить! — Феликс встал, нервно заходил по комнате. Затем выругался и вернулся на место.
Выждав небольшую паузу, Виктор продолжил:
— Не могу, Феликс, дальше все держать в себе.
— Говори, Витя, я тебя слушаю.
— Зотов принял меня в «Гелион», и я начал работать при нем, как специалист по иностранным языкам, а фактически — первым помощником. Татьяна радовалась за меня, семья обеспечена, Зотов помог купить квартиру — в общем, жизнь наладилась, и все в ней меня устраивало. Какое великое дело — надежный тыл, когда ты любишь человека так, что готов всю жизнь отдать ему и уверен во взаимности этого чувства.
Виктор замолчал, нервно прикурив сигарету, делал затяжку за затяжкой, пытаясь успокоиться, чтобы продолжить свой рассказ.
— Каким-то внутренним
Виктор вновь замолчал — слова давались ему все труднее. Он молчал, глядя безмерно печальными глазами на окно, по стеклу которого стекали капли дождя.
— Все началось незаметно и развивалось постепенно. Анюте шел четырнадцатый год — ребенок еще, в сущности, но уже наступил период расцвета. Появились первые секреты, свои маленькие тайны, нравились мальчики и веселые невинные вечеринки. Все, как и должно быть. Девочка превращается в девушку, и естественно, что у нее свой круг интересов и не надо ей мешать. В то время Зотов все больше стал ездить по стране, и по роду своих обязанностей я сопровождал его.
Поэтому для семьи оставалось не так много времени, служба есть служба. Вот и получалось: Танюша работала в режиме дежурств — сутки через двое, я часто бывал в отъезде. Анюта оставалась иногда подолгу одна. И ничего не было в этом страшного, если б не расставленные кругом сети. Мы с женой вдруг стали замечать, что после дискотеки или еще какого увеселительного мероприятия дочь стала возвращаться неестественно возбужденной. Но первичные признаки заболевания Татьяна, как нарколог, знала, и поведение Анюты, по ее словам, не вписывалось в общее определение действия известных наркотиков. Тем более такие вечера были нечастыми, а в остальные дни Анюта вела себя как обычно. Деньги в семье мы хранили открыто, в секретере, и никогда их не пересчитывали. Дочь получала на карманные расходы столько, сколько мы считали необходимым. Остальными финансами ведала Татьяна. Однажды водитель Зотова, Дмитрич, с которым я сразу нашел общий язык и который потом и рассказал мне подробности гибели шефа, попросил подержать дома крупную сумму — сын у него в этом смысле был ненадежен, запивал иногда и тащил из дома что ни попадя. В то время как раз был период запоя, а Дмитрич собирал деньги на покупку дачи. Я пересчитал сумму и положил ее рядом с нашими деньгами. Естественно, за сохранность даже не волновался. Татьяна с Анютой знали, что дома хранятся чужие деньги. Но как-то, открыв секретер, я увидел, что деньги Дмитрича лежат не так, как прежде. Сам знаешь, на такие мелочи глаз у меня наметан. Пересчитал — не хватало пяти тысяч рублей. Это потрясло меня. Как поступить? Татьяна не возьмет, значит, кроме Анюты, сделать это никто больше не мог, не барабашка же в самом деле? Но как спросить ее?
Больше всего я боялся, что дочь откажется. Тогда возникнет неловкое и неприятное положение. Промолчать? Значит, негласно поощрить и дать возможность безнаказанно продолжать воровать и далее. И в том и в другом случае семейная гармония нарушалась, а мне так не хотелось этого. Предчувствие, как видишь, не обманывало меня. Опасность вплотную приблизилась к семье. Я долго думал и решил поговорить с Анютой наедине, по-доброму, не задевая ее самолюбие. Мало ли, как это могло произойти: потребовались вдруг деньги, нас дома не было, ну и взяла, рассчитывая незаметно вернуть долг. Может, сама сейчас себе места не находит и боится разоблачения, мучается, не зная, как исправить положение. Была еще у меня такая надежда, но не суждено было ей сбыться. И тут оправдались мои худшие подозрения — Анюта категорически отрицала свою причастность к пропаже денег. И делала это нагло и, что самое обидное, безразлично, глядя пустыми глазами мне в глаза. В них не было и намека на какие-то переживания — сплошная, пугающая пустота. Я не знал, как вести себя дальше. На откровенный разговор теперь надежды не было.