Работа над ошибками

Квашнина Елена Дмитриевна

Бабушка никому не дала положить цветы. Едва отошли рабочие, она легла на свежий холмик, обхватив его руками. Все смотрели на меня, ждали моей реакции. А я не стала ничего делать. Пусть бабушка простится как хочет. Имеет полное право.

Вот в столь деликатный момент отец с жалким, потерянным видом и сделал неловкий разворот ко мне, собираясь подойти. Нашел же время. Я, закусив губу, отвернулась. Больше он никогда не пытался сблизиться. Никита меня страшно за это ругал. Говорил, что отец жалеет обо всем случившемся, хочет помириться, хочет чаще видеться с внуком. Я с негодованием возражала. Еще слишком свежа была обида. Трудно было поверить брату. Вместо

меня говорил мой тогдашний максимализм. Не о случившемся отец горюет, а о своей потерянной над дочерью власти. С внуком ему общаться? А от кого этот внук? Разве не отец хотел отправить меня на аборт? Разве не он выгнал меня на улицу, а мать его поддержала? Никита махнул рукой, не желая расстраиваться еще больше.

После похорон все быстро разъехались. Съезжались еще два раза. На девять дней и на сорок. Хлопоты эти упали на нас с Генашей. Его родители опять не предложили своей помощи, хотя поминать добросовестно приходили. Одна Лидуся помогала, но это было само собой разумеющимся.

Бабушка никакого участия не принимала. Она не принимала участия даже в жизни. Все дни проодилав в маленькой комнате у окна. О чем-то своем думала. Когда ее звали за стол или напоминали, что пора готовиться ко сну, она вздрагивала, с трудом выбираясь из своей задумчивости.

Я не знала, как на нее повлиять. Однажды шла из магазина. В окно выглянула старая Борисова, по обычаю любопытничая сверх всякой меры.

— Катярина! — окликнула она меня, коверкая слова. — А чой-то Софь Кириллны во дворе не видать? Меня намедни наши женшыны пытали об том же.

Я ни с того, ни с сего взяла и пожаловалась бабке Даше на эту самую Софь Кириллну, которая и жить-то, вроде, больше не хочет. Та пожевала беззубым ртом, причмокнула, сморщила по-обезьяньи лоб. И вдруг выдала:

— А дело… Ей таперича какое-никакое важнеющее дело надоть. Глядишь, и оживет.

Бабка Даша оказалась права. Я устроилась в школу пионервожатой. Димку специально забрала из яслей. Без зазрения совести бросила его на бабушку. Той ничего не оставалось делать, как прекратить свое сидение у окна. Малыш требовал слишком много внимания. Он начинал активно ходить. Весело щурил глазки, пуская огромные пузыри из слюней. Что-то лопотал. Бабушка стала оживать на глазах. Зато меня подстерегал новый удар. В декабре погиб Вовка Соловьев из моей старой группы.

Погиб Вовка Соловьев! Попал под поезд. Или сам бросился? Я долго не могла понять. Но помчалась к его матери, которая осталась совсем одна. Как-то так получилось, что из всей нашей группы только у меня уже был опыт похорон. И все дела по организации свалились на меня, хотя я и сама многого не знала. Впрочем, это никого не трогало, и пришлось мне впрягаться. Не бросать же Вовкину мать? Она и так оказалась на грани тихого помешательства. Ничего не видела, никаких слов не слышала, только все твердила:

— Вовочка, сыночек, за что?..

Вовкину смерть я перенесла едва ли не тяжелее, чем дедушкину. Дедушка был старым, прошел сталинские лагеря, долго болел. А Вовка — молодой, веселый, полный сил. И так нелепо погиб! Бросился под поезд. Из-за чего? Об этом знал только он сам. Но наша группа на поминках только о суициде и говорила. Бесконечно спорили. Выискивали виновных. Я смотрела на них со странным чувством. Казалось, что ребята на сцене старательно и азартно, но не слишком умело разыгрывают драму, а я наблюдаю за ними из темного, совершенно пустого зала. Лишь Коля Богатырев, кажется, разделял мои чувства. Изредка с грустным пониманием усмехался, глядя мне прямо в глаза.

Всю зиму

потом приходила в себя. Генаша возмущался. Считал — работа и беды ближних отнимают меня у семьи. Это он врал, конечно. Все свободное время я старалась быть дома, с семьей. Просто свободного времени почти не было. Да и тягостно жить с нелюбимым человеком. Днем куда ни шло. А вот по ночам! У меня всегда была куча отговорок: устала, плохо себя чувствую, от запаха спиртного меня тошнит и так далее. Но если отговорки не помогали, то я крепко закрывала глаза и представляла себе, что это я с Иваном. Помогало. Но не очень. Ощущения совсем не те. Иногда меня прямо выворачивало наизнанку. Что значит — сердцу не прикажешь. Но все-таки как-то держалась. Старалась изо всех сил. Генаша по-своему тоже старался. Например, старался удерживаться от рюмки. Иногда успешно. Иногда не очень. Так… попивал… Но весной сломался. Запил. Не перенес смерти отца.

Свекор умер в середине мая. Простудился на работе. К врачу не пошел. Лень было. Болел на ногах. Ну, и, как осложнение, заработал воспаление легких, плеврит. Весь апрель кашлял и хрипел на вздохе, хватался за сердце. Когда свекровь погнала его к врачу, было слишком поздно. Он пролежал в больнице всего неделю и умер в реанимации.

Свекровь приняла его смерть покорно. Плакала потихоньку. Никита, примчавшийся помогать, грустно констатировал:

— Ты у нас, Катюха, если так дальше пойдет, станешь главным специалистом по похоронам.

Действительно. Свекра я хоронила с полным знанием дела. От свекрови и мужа помощи не было никакой. Генаша не вылезал с кухни. Сидел там с бутылкой, пьяно бухтел себе под нос. Свекровь молилась у нас в маленькой комнате. Я раньше и не подозревала, что она истово верующая.

Ну, верующая или не очень, а делать свекровь ничего не собиралась. Как впрочем и ее сын, мой муженек то есть. Получалось, хоронить придется мне, больше некому. От родни пришли телеграммы: «… будем к погребению…». Вот так. И что делать? Я решила: пусть себе свекровь плачет спокойно. Мне-то плакать некогда. Хотя желание уронить слезу возникало. Почему нет? Покойный свекор был тихим, безвредным. Особой симпатии ко мне не проявлял, но и не обижал никогда. Мы с ним ладили. Если его близкие в скорбный час решили умыть руки, то пусть хотя бы сноха проявит о нем последнюю заботу.

Помогали мне бабушка и как всегда Никита с Лидусей. Лидуся вообще была на высоте. Но скорбные дни прошли. Никита вернулся к жене и к физике. Лидуся занялась устройством своих личных дел. А я осталась с невыходящим из «штопора» мужем. Это было трудно еще и потому, что с осени пришлось взять часы. Поначалу в 4-5-х классах. Вечерникам с третьего курса настоятельно рекомендовалось преподавать. У меня третий курс был уже за плечами. Вот так и крутилась. Школа, маленький Димка с бабушкой, тетради на проверку, институт и пьющий муж. Сперва я боролась за Генашу. Боролась отчаянно. Уговаривала, упрашивала. Бегала за помощью к Татьяне Ивановне. Та советовала уступать Генаше, дескать, будет лучше. Я уступала. Старалась ублажить во всем. Сама предлагала себя в постели. Только бы ему дома было хорошо, только бы он не ощущал потребность выпить. Потом начался новый этап. Я находила его в гостях у приятелей, у винного магазина. Отбирала и прятала деньги. Убеждала лечиться, скандалила, грозя разводом. Умоляла и снова скандалила. Он плакал, стоял на коленях, бил себя кулаком в грудь и клялся страшными клятвами. Завязывал в очередной раз. Но держался недолго. И снова плакал, снова стоял на коленях, снова униженно просил прощения.