Работа над ошибками

Квашнина Елена Дмитриевна

Мы смотрели его все вместе: Лукины, бабушка, я, маленький Димка, который не понимал, зачем столько времени торчать у телевизора. Трансляция была прямой. Без купюр и заставок.

— Все, — сказал мне Саня, когда трансляция прервалась. — Ельцин — политический труп. Его сделали.

— Почему труп? Почему труп? — заволновалась Лидуся.

— Жаль, — вздохнула бабушка.

Я смотрела на них и понимала то, чего они пока не хотели понять. Прежняя жизнь в стране заканчивалась. И не важно, станет ли еще недавно никому не известный Ельцин политическим трупом или не станет. Назад-то не повернешь. Плотина рухнула. Вообще эти события заставили меня на все взглянуть по-другому. Раньше, когда я чего-то не понимала или была с чем-то не согласна, убеждала себя в том, что я просто дура, по своей малообразованности не понимаю сути. И нечего с этим лезть к другим, выставлять напоказ свою тупость.

Как, например, делал Иван. Если «наверху» что-то делают, а мне непонятно, то это мои проблемы. «Наверху» умные люди. Знают как и что лучше меня. Самоуговоры у меня приключались часто. Наиболее сильно проявилось, когда в Афганистан ввели наши войска. Зачем? Ведь это вмешательство во внутренние дела другой страны. Чем мы тогда лучше США? Пусть афганцы сами разбираются. Но молчала. Никому ничего не говорила. Что я об этом знаю? Полная информация только у правительственных структур, следовательно, им виднее. Потом вот эти ускорение, перестройка, гласность. Считала — это делается специально. «Верхи» выпускают «пар», а то, не дай бог, «котел» взорвется. Затем постепенно «закрутят гайки». И опять молчала. Не высовывалась. Тем более, что у нас в школе парторганизация разгулялась вовсю. Приказы директора не вывешивались без согласия парторга Хвостовой, которая стала совать свой утиный нос во все дела. Наша тогдашняя директорша, Морозова Нина Ивановна, пасовала перед напористой Хвостовой. Да и проверки сыпались на школу одна за другой. В каждой комиссии обязательно были представители райкома. Все чему-то учили, приказывали, за что-то ругали. Администрация постоянно находилась на грани инфаркта. Сплошная показуха и процентомания. И руководящая роль партии. А так хотелось от души дать пинка всем этим людишкам. Для ускорения и перестройки. Только мешали честно жить и честно работать.

И вот прогремел XXVII съезд. Не только мы, вся страна сидела у телевизоров. Везде вспыхивали обсуждения и споры: на работе, в транспорте, в очередях, во дворе. Иван был прав, а я неправа. Он не боялся самостоятельно думать и говорить, что думает. Всегда поступал честно. Я же, пусть бессознательно, но лгала и притворялась. Из страха, конечно. А теперь бояться нечего. Теперь все изменилось. И менялось ежедневно, ежечасно. Стыдно отрицать очевидное и как страус прятать в песок голову. Я поняла, назад пути уже не будет. Не только для меня, для всех. Вся огромная страна забурлила, заволновалась. И волновали людей не столько пустые прилавки и отсутствие всенародно обожаемой вареной колбасы. Волновало нечто иное. Казалось, в людях проснулось чувство собственного достоинства, как проснулось оно во мне. Я вдруг поняла: я не дура, не быдло, не винтик. Нет. Я умный, грамотный, и честный человек. И стала выдавливать из себя раба. Медленно, с трудом… Почему бы не попытаться стать хоть капельку похожей на Ивана?! Ведь еще не поздно?! На работе все остолбенели, когда я не дала облить грязью и затравить двух историков, вполне заслуживающих уважения и как люди, и как педагоги. С той минуты для меня в школе началась война не на жизнь, а на смерть. Война с непрофессионализмом, беспардонностью, хамством, ложью. Отпор мои недруги получали всегда незамедлительно и на полную катушку. Меня оставили в покое. Стали побаиваться и уважать. Морозову трясло, если на педсовете я готовилась открыть рот. Зато дома я отдыхала. Много возилась с Димкой. До поздней ночи пила с бабушкой крепкий кофе. И слушала ее, слушала. Это были не сказки Никиты об истории семьи, которые в детстве он рассказывал мне на ночь вместо страшных историй. Это были свидетельства очевидца, который много лет, почти всю жизнь, не смел подать голос. Бездна темного и страшного открывалась в этих беседах. И бездна сильного, жизнеутверждающего. Бабушка как будто передавала мне свой дух, свою веру. Жизнь действительно стала похожа на кипящий котел. И я варилась, варилась в этом котле… Приобретала закалку. С мечтой о личном счастье пришлось проститься. Ну, что ж! Я теперь жила для Димки, для бабушки, для своих учеников — для людей.

СЕЙЧАС

Я проболела неделю. И всю эту неделю Иван появлялся у нас в восемь часов утра. Уходил в одиннадцать вечера.

Сразу как-то заметно стало присутствие мужчины в доме. Атмосфера другая, что ли? Запахи, и те изменились, не говоря обо всем остальном. Разные мелкие вещи вдруг поменяли свое местоположение. То я не могла найти газетницу. И Димка пояснял, что отец перевесил ее в прихожую. То обнаруживала, что тряпочки-прихваточки на кухне переехали с одной стены на другую.

— Теперь они к плите ближе, — оправдывался Иван.

То мыльница в ванной оказывалась привинченной с другой стороны от раковины.

Я перестала

чувствовать себя свободно. После душа не ходила в халате, как раньше. Торопилась переодеться, привести в порядок ногти и волосы, сразу просушить полотенца. Всю жизнь, выполняя домашние дела, напевала разные песенки. Сейчас молчала. Стеснялась Ивана. Не курила по утрам натощак. Не смотрела телевизор с бутербродом в руках. Не ходила по ледяному полу босиком. И много-много всяких других «не». Это было непривычно. Сильно стесняло. Я мечтала побыстрее выздороветь. Намекала Ивану, что он может уходить от нас и пораньше. Часов в девять, например.

— А чай? — добродушно удивлялся Иван.

Он ввел в нашем доме новую традицию — на ночь глядя чаевничать. Натащил из дома сушек, конфет, варенья. Димка, простите за грубость, обжирался сладким. И потому блаженствовал. Быстро перенимал у отца разные привычки и ухватки. Но по-старому обращался к Ивану вежливо-неопределенно: «Вы», — уклоняясь от точных определений. Иван старался не замечать этого, как старался не замечать моей настороженности.

Хорошо, что мы избегали всякого выяснения отношений. Общались чисто по-дружески. Привыкали к новому положению. Я немного успокоилась. Газетница, тряпочки-прихваточки — это чепуха. Главное, особо сильных перемен, скорее всего, не предвидится. Все хорошо, все нормально, все спокойно. Но… Что-то зудело у меня внутри. Такое чувство обычно испытывает человек, которому в удобные туфли попал мелкий камешек, а вытряхнуть его не получается. Чувство дискомфорта, вот!

Может, неопределенность нашего общего положения мешала мне успокоиться окончательно? Бог его знает. Но, конечно, я старалась не показывать свои эмоции. Боялась обидеть Димку, Ивана. Они оба были довольны друг другом, сложившейся ситуацией, моей непривычной покладистостью. Урчали, как сытые коты. Позволяли себе принимать любые решения без моего участия. Иногда даже в известность не ставили. Откровенно командовали. Что ж. Я и попыток сопротивляться не делала. Это было затруднительно: двое мужчин против одной женщины, к тому же не вполне здоровой. Но я терпеливо ждала своего часа. Накапливала силы и готовилась к тому моменту, когда условия позволят мне взбунтоваться. Одновременно готовилась к большой разборке с Лидусей. Долго откладывала этот разговор из-за свистопляски в школе. Но откладывать его и дальше вовсе не собиралась. Ждала только, когда меня выпишут.

Событие это произошло через неделю. Уход мне был обеспечен такой, что я не могла не выздороветь в кратчайшие сроки. В понедельник пошла к врачу, а во вторник — на работу. И сразу пропал Иван. В понедельник вечером попрощался, как обычно, и больше не появлялся. Ни телефонного звонка, ни записки. Никаких объяснений. Димка сначала интересовался:

— Отец был? Он не звонил?

Потом перестал. Мало разговаривал. Ходил, поджав губы. Злился на весь свет. И я не выдержала. Помчалась к Лукиным ругаться с Иваном. Интересно, для чего Димку посвятили в семейные секреты? Для того, чтобы Иван его вот так бросил?

К счастью, у Лукиных дома оказались только тетя Маша и маленькая Катюшка. Это меня немного остудило. Не ругаться же со старым и малым, абсолютно непричастными к Димкиной беде? И хорошо сделала, что успокоилась. Даже рот не успела раскрыть, как тетя Маша посетовала:

— А Ванечка-то в командировке. В понедельник от вас вернулся, начальству своему позвонил и сразу стал собираться. Ночью и уехал.

— Куда?

— А в Ростов куда-то. На Дону.

— Но предупредить он мог? — вскинулась я. — Димка весь белый ходит!

— Так он вас будить не хотел. Думал, вы сами нам во вторник позвоните, а вы вон только когда всколыхнулись, — обидчиво проговорила тетя Маша. Демонстративно отвернулась. Поджала губы. Точь-в-точь, как Димка.

— Не нужен вам, видать, Ванечка…

Я смотрела на тетю Машу и видела ее насквозь. Видела все ее хитрости. Поэтому не стала ее разубеждать. Пусть думает себе, что хочет. Спросила только, когда у Лидуси очередной свободный день. У них на АТС недавно ввели гибкий график, и я постоянно путалась. Получила ответ и отправилась домой. Надо же сына успокоить?!

Димка выслушал сообщение молча. До потолка не прыгал, оставался хмуро-сосредоточенным. Но по еле уловимым нюансам было видно, что камень с его души свалился. Нарочито-равнодушно спросил меня:

— И когда он вернется?

— Не знаю, Дим. Недели через три, если все в порядке будет.

— А-а-а…

По тому, как держался Димка, поняла: сын рад, что Иван его не бросил, и в то же время огорчен длительным отсутствием отца, к которому успел привыкнуть. Я, напротив, была довольна. У меня есть не меньше трех недель на принятие окончательного решения. И это время надо использовать с толком. Хотя бы разобраться с Лидусей.