Рабы
Шрифт:
Хаит-амин поддержал Урман-Палвана:
— Он и теперь уже подвергает нас опасности. Утром он пойдет сдавать оружие, донесет комиссии о нашем разговоре — и конец!
— Нет, ну зачем так говорить? — смущенно оправдывался Бозор-амин. — Я, сознаюсь, оплошал. Но дело можно поправить, не беспокойтесь. Мы примем меры.
— Меры-то примем. Не можем не принять. Иначе нам нет покоя. Здесь кто есть? — проговорил Урман-Палван.
— Мои работники Шариф и Шахим.
— А вы уверены в них?
—
— А вы, караулбеги?
— Я готов. Только надо подождать, пока он заснет.
— Подождать надо. Но откладывать дело нельзя.
— Он отсюда далеко живет?
— Версты полторы. На той стороне озера.
— Часа через два пойдем! — решил Урман-Палван. Все замолчали.
После полуночи, когда уже петухи прокричали, месяц скрылся и тьма сгустилась такая, что своего собеседника разглядеть было нельзя.
Четыре всадника в коротких халатах, низко опоясанных, с подвязанными, как у мертвецов, подбородками, чтобы скрыть бороды, с ружьями за плечами, объехали озеро и, заметив деревню, остановились.
— Лошадей надо оставить здесь, — сказал Хаит-амин.
— Та ли это деревня? — усомнился Урман-Палван.
— Она самая.
Съехав с дороги, лошадей привязали к каким-то деревьям. Одного из спутников оставили их караулить. Втроем пошли в деревню.
Один из них остановился в темноте и прислушался. Затем он твердо свернул в сторону, и спутники пошли следом за ним.
— Вот здесь! — прошептал он перед небольшими воротами. Другой, потрогав ворота, сказал:
— Заперто. Придется перелезать через стену.
Стена была невысока, и они друг за другом перелезли через нее.
С дерева громко закричал петух.
Тут же в комнате женщина проговорила:
— Э-э, вставайте, петухи пропели.
— Ничего, я еще немножко посплю.
— Вы же велели разбудить вас, как только пропоет петух. Ну, вставайте же.
Один из тех, что стояли за дверью, шепнул:
— Скорей надо входить.
— Пошли!
Один из них с размаху ударил сапогом дверь, и дверь упала. Все трое быстро вошли в дом.
Слуга, сжимавший в руках свечу, быстро зажег ее. Двое других напали на вскочившего мужчину и на женщину, испуганно сидевшую на постели.
Не давая им ни опомниться, ни вскрикнуть, напавшие выхватили ножи.
— С ним покончено! — сказал один.
— И с ней — тоже, — добавил другой.
Около матери ползала девочка, едва проснувшаяся, пачкая руки в материнской крови.
Тот, который убил мужчину, набросил на девочку окровавленное одеяло, чтобы не слышать ее плача.
— Возьмите что-нибудь в узлы! — сказал Хаит-амин. — Пусть думают, что это воры.
Погасив свечу, он вышел последним
— Не забудьте ружье из-под соломы достать.
Другой торопливо пошарил в соломе и взял пятизарядку.
Спустя час в доме Бозора-амина Урман-Палван и Хаит-амин отмывали от крови руки, одежду, сапоги, ножи. Шариф подавал им воду.
Шахим развязал узлы, вынул старую одежду и, облив ее керосином, сжег.
Хасан с женой были первыми жертвами басмачества в Шафриканском тумене.
Трехлетняя девочка их, вымазанная в крови отца и матери, осталась сиротой.
К четырем ружьям, с которыми выходили в эту ночь из дома Бозора-амина, прибавилось пятое. Их положили с сотнями других под большую скирду соломы.
Басмачи начали свои преступные действия.
5
В эту зиму не было больших холодов.
В канавах и ямах лужи замерзали лишь по ночам, а днем снова таяли.
Но на песчаных холмах, где стоял дом Палван-Араба, было сухо.
Па одном из этих холмов в ясную, звездную ночь лежал Сафар-Гулам.
Звезды сияли так ярко, как это бывает в мороз. Глядя на них, Сафар-Гулам думал:
«В необозримых пустынях, в бесконечных песках без вас путник не нашел бы дорогу, а для того, кто хорошо знает свою дорогу, вы не нужны. Сегодня мне без вас было бы спокойней. Глаза врагов могут заметить встречу, которую мне хотелось бы утаить. Скройтесь вы, звезды, уйдите за облака».
Может быть, он сложил бы об этом песню. Но песен ему никогда не приходилось складывать. И он только смотрел на небо и думал.
Вдруг он встал, пошел к дому и заглянул в щель стены. Внутри двора слабо горел огонь очага, но никого не было. «Что с ней? Почему так задерживается?»
Он снова вернулся к холмам и начал разгребать песок. Влажный песок легко поддавался его сильным рукам, и вскоре получилась канавка, где легко мог укрыться человек.
Сафар-Гулам улегся в этой канаве, наслаждаясь одиночеством и тем, как хорошо укрыт он здесь, словно в крепком надежном доме.
Затем встал, взял несколько связок бурьяна из лежавших вблизи, принес к своей канавке и сложил их на ее краю.
Снова улегся и, засыпав себя до шеи песком, на голову положил сухой бурьян.
«А теперь еще лучше!»
Выглядывая из-под хвороста, он всматривался в дом. Над домом, казавшимся безлюдным, показался дымок. «Э, они вздумали еду варить. До утра, что ли, мне лежать в этой могиле?»
Но вскоре дым рассеялся.
«Теперь они поедят, и она придет».
И продолжал смотреть в сторону кухни. Дым не поднимался больше, но на крыше мелькнула тень, спрыгнула на забор, а с забора на песок.