Рабыня благородных кровей
Шрифт:
— Она вернулась одна?
— С детьми. Один — мальчонка — вылитый русский. Белоголовый, светлоглазый. Еще девочка. Сам не разглядел, но бабы судачили, на мунгала смахивает. Мальчонка-то по подворью бегает…
— Я должен его увидеть! — заторопился Всеволод. — Я должен её увидеть!
— Княгине Ингрид навряд такое понравится, — осторожно заметил Глина.
Всеволод опять опустился на лавку. Задумался. Настюшка, значит, вернулась. С детьми. С его сыном. О девчонке-то и думать нечего. Вон, какой бездетной семье отдать. А то и монастырским. Мол, когда подрастет,
У него было мелькнула мысль о нынешней жене, но лишь сожалеющая. Бесплодная она. Хоть Прозора и говорит, что понесет, а ежели успокаивает? Раз первая жена жива, значит, его вторая женитьба вроде как ненастоящая. Не может он иметь две жены, не мусульманин!
Князь так увлекся своими мыслями, что не заметил, как ушел Глина и как легкой поступью вошла его жена Ингрид.
— Семеюшка!
Он неприязненно взглянул на жену. Ишь, нахваталась русских слов! А натурой как была литовка, так и осталась. Ежели б не батюшка, разве женился бы он на ней? Небось, один не пропал бы, Настюшку дождался!
Бедная Ингрид ни о чем не подозревала. Она привычно сияла ему глазами, только теперь их блеск стал более чувственным. С тех пор, как Всеволод, по совету Прозоры, стал вести себя с нею по-другому, она не только с особой радостью принимала его ласки, но и сама ласкалась к нему. Еще вчера князя это не раздражало…
А им теперь владела только одна мысль: Анастасия здесь, в Лебедяни!
— Случилось что-то плохое, ладо мое? — между тем допытывалась Ингрид; она обвила его за шею изящными нежными руками и прильнула на мгновение.
— Ничего не случилось, — сухо ответил Всеволод, отводя её руки. — Мне нужно уехать.
— Далеко? — в глазах жены промелькнул испуг; чем больше она привязывалась к Всеволоду, тем больше боялась за него.
— Недалеко, — нехотя буркнул он, стесняясь признаться, что это и вовсе рядом, в Лебедяни.
Ингрид облегченно вздохнула: раз недалеко, то и она может не волноваться, а отправляться спокойно по своим делам — теперь их у неё куда как много! Она видела, что супруг не в настроении, но молодая княгиня уже привыкла к тому, что он легко поддается меланхолии, и знала, что в такие минуты лучше ему не докучать.
Глина в высоком стройном юноше Любомира не признал. Не узнали и другие лебедяне. Они считали, что его горб навечно, и потому терялись в догадках, кто это. Решили, родственник Астахов, ибо на них ликом похожий.
Любомира такое равнодушие земляков радовало и огорчало. Он хотел удивления и восхищения его новым обликом…
Хуже всех чувствовала себя Анастасия. За два года она отвыкла, что её — непокрытую! — может беспрепятственно разглядывать столько глаз, и потому пыталась закрыться остатком покрывала. Это было так непохоже на дочку Михаила Астаха, которую прежде лебедяне потихоньку осуждали за недевичьи поступки и дерзкий взгляд. Было ясно, нехристи молодку испортили! Понятно, что в плену жизнь несладка. И Анастасию уже жалели…
И брат, и сестра, каждый по своей причине решили до срока родню о своем приезде не извещать. Любомир хотел поразить домашних новым обликом. Анастасия по дороге хотела ещё раз подумать о том, как она будет вести себя в родительском доме и вообще в городе. Рассказывать о своем замужестве? Или изображать несчастную жертву «мунгалов», что вызовет к ней сочувствие, но для неё самой будет предательством — она не хотела отказываться от любимого мужа.
Об одном не подумали молодые глупцы, увлеченные своими переживаниями: как будет чувствовать себя их мать? И тем, конечно, испортили радость встречи. Ибо боярыня Агафья, увидев любимое чадо — единственную дочь, которую считала погибшей, страшно закричала и упала без чувств посреди двора. Никто не успел её подхватить, и боярыня сильно ударилась головой о камень.
Начался переполох. Челядь кинулась хозяйку поднимать, послали за врачом, а так как боярыня долго в себя не приходила, послали за её пятерыми сыновьями. На всякий случай.
Вот и вышло, что приезд Анастасии и новый облик Любомира были восприняты вовсе не так, как последним хотелось бы…
Теперь же вся семья собралась вокруг постели матери и жены, с тревогой вглядываясь в её мертвенно-бледное лицо.
Врач домочадцев успокоил: мол, ничего страшного, но в постели полежать надобно, а все же поверить не могли, пока боярыня не открыла глаза и не позвала:
— Настюшка!
— Я здесь, маменька! — Анастасия склонилась над матерью.
— Слава господу нашему! — по щеке лежащей скатилась слеза. — Теперь и помереть не жалко!
— За что же я тогда такие муки терпел? — шутливо возмутился Любомир; ему хотелось и подбодрить мать, и напомнить о себе — неужели так незаметна перемена в его внешности?!
— Помогла тебе Прозора?
Тут уж все расступились, и перед боярыней предстал её младший сын, каким он и должен был стать от рождения. Наконец Любомир мог поворачиваться во все стороны, давая возможность каждому пощупать свою прямую спину.
— Чудо! — восклицали братья. — Чудо!
Теперь боярыня улыбалась и взглядом ласкала обоих. Наконец, помедлив, спросила у Анастасии:
— Одна вернулась?
— С детьми, — ответила та и упала перед ложем матери на колени. Прости, матушка!
— За что же прощать? — вздохнула боярыня. — Не заболей я в свое время, до последнего срока бы деток рожала. Дети — наша радость… Кто же у тебя?
— Сын и дочь.
— Я их пока кормилице поручил, — проговорил старший сын Владимир, который никогда не терялся ни в какой суматохе и помнил обо всем.
— Что с тобой случилось, матушка? — услышали присутствующие знакомый голос.
Князь Всеволод, отодвигая столпившихся у постели больной домочадцев, склонился к боярыне.
— Никак, заболела от радости.
Он говорил с Агафьей так, словно ничего не случилось за эти два года. Словно не было у него другой жены. И обращался к бывшей теще, как и прежде. Боярыня тоже ответила ему, как в давние времена, когда разговаривала с ним — любимым и единственным зятем.
— Неуклюжа я стала, Севушка! Свалилась посреди двора. Поди теперь, объясняй всякому, что сама упала, а не муж поколотил.