Рабыня благородных кровей
Шрифт:
То, что произошло в последующее мгновение, лишь промелькнуло в мозгу Аваджи запоздалым сожалением. Только что вроде князь сидел в седле прямо и представлял собою удобную мишень, как вдруг все переменилось. До него оставалось не более двух корпусов лошади, и копье Аваджи уже летело вперед, как князь вдруг резко отклонился, копье юз-баши проткнуло воздух, а сам он покачнулся в седле. Это и спасло ему жизнь. Копье князя пропороло одежду, скользнуло по боку Аваджи, рассекая кожу, запуталось в его прочном шерстяном чапане
За спинами сражавшихся в очередной раз полыхнуло пламя, и Мечислав, только что снесший с плеч голову Литвина, обеспокоенно вскрикнул:
— Уходим!
Дружинники, сражавшиеся с монголами, теми, кто сопровождал к городу неудачное посольство, кинулись к Лебедяни, нимало не заботясь о достойном завершении битвы. Они уже сделали свое дело.
Деревья, заполнявшие ров, вовсю горели, так что лебедяне едва успели проскочить по подъемному мосту в город, чтобы поднимавшийся мост тоже не загорелся.
От огня городская стена раскалилась, камень угрожающе трещал, так что защитникам города пришлось на время отойти от стен.
Джурмагун не мог прийти в себя от наглости урусов, так что даже приказал сгоряча зарубить тех, кто сопровождал Литвина и Аваджи, а на вопрос, что делать с погибшими сотником и рыцарем, свирепо оскалил зубы:
— Собаки съедят!
Сумерки сгущались. Костры у монголов запылали ещё ярче, ибо холодный северный ветер ледяными пальцами прочесал неприятельский стан, проникая даже под теплые стеганые халаты кочевников.
Взметнувшийся вихрь заколебал пламя светильников и в прочном, добротном шатре великого багатура.
Джурмагун срочно созвал на совет своих тысяцких, чтобы вместе решить, как побыстрее справиться с непокорным городом. Им приходилось торопиться из верховной ставки Бату-хана пришла депеша с повелением к началу зимы вернуться на место сбора войск, в устье реки Итиль.
Лоза и Головач, все ещё лежащие в кустарнике, не могли знать, что защитники Лебедяни нарочно поджигали деревья во рву и стенобитные орудия, а потому ощутили огромную тревогу. Лоза рисовал себе картины пожаров в городе, который монголы наверняка весь день осыпали горящими стрелами.
Лишь потому, что они с такой надеждой вглядывались в силуэт городской стены, теряющей в вечернем мраке свои очертания, они и заметили сначала движение по её верху, а затем вниз что-то упало.
— Веревка! — выдохнул Головач.
Это действительно была веревка, потому что чуть позже они увидели, как по ней быстро спустилась чья-то фигура.
Человек слегка замешкался у рва с водой, а через некоторое время раздался плеск, еще, еще, и наконец кто-то, соскальзывая и обрушивая в воду комья земли, тихо ругнулся.
— Русич! — хмыкнул Лоза.
На всякий случай холмчане подобрались поближе — а вдруг это проникавший в город вражеский лазутчик?
— Берем? — Лоза толкнул локтем товарища.
— Берем!
Тот, кого они схватили, заломив руки и закрыв рот, отбивался отчаянно, но когда в момент борьбы ему удалось освободить рот, то неизвестный и не попытался издать какой-нибудь звук, чтобы привлечь к себе внимание предполагаемых сообщников.
Лоза попробовал ослабить хватку, и в ту же минуту в его руку вцепились зубы жертвы. А рука Головача, скользнувшая по груди пойманного человека, обнаружила выпуклости, мужчине несвойственные.
— Баба! — растерянно сказал он вслух то, о чем в это же время подумал Лоза. И без ощупывания.
— Вы кто? — тихо спросила у них женщина, переодетая в мужское платье.
— Из Холмов мы.
— Дядька Лоза! — с радостью узнавания облегченно вздохнула женщина. Слава богу, что это ты!
— Анастасия! — узнал и он. — Куда это ты торопишься, девонька?
— Ой, и не говори! — тяжело вздохнула она. — Лезла по стене, а у самой сердце в пятки ушло. Мы с Робешкой ещё днем заприметили это бревно, не сгоревшее. Сучком за берег зацепилось…
— Ты так и не сказала, куда торопилась, — сурово напомнил Лоза, уже начавший было подозревать молодую женщину в нехорошем.
— Муж мой там, на поле лежит.
— Убитый?
— Раненый. Только разве ж могла я об этом кому, кроме холопки, сказать? Разве поймут меня лебедяне? А он лежит один, без помощи…
— Далеко?
— Что — далеко?
— Далеко лежит, я спрашиваю?
— Я знаю, где, найду.
— А ежели он убит? — вмешался в разговор Головач. — С чего ты взяла, что он только ранен? Разве можно увидеть такое со стены?
— Ты, Головач, со своей Неумехой та ещё парочка! — в сердцах сплюнул Лоза. — Кому ты это говоришь? Любящей жене, которая, рискуя собой, мужа спасать отправилась?
— Ничего. Я не обиделась. Прощайте!
Низко пригибаясь, она потихоньку двинулась прочь.
— Лежи здесь! — шепнул Лоза своему соратнику. — Никуда с места не трогайся. А я Настасье помогу.
Они нашли Аваджи в полной темноте быстрее, чем, наверное, отыскала бы его собака.
"Любящее сердце привело!" — растроганно подумал Лоза, не подозревая, что для глаз Анастасии сейчас тьмы не существовало. Она знала, куда идти, и пришла.
С той поры, как Анастасия со стены увидела, что её муж упал с коня, все чувства в ней обострились как никогда. Она даже слышала стук, с каким Аваджи упал на землю. И еле смогла дождаться темноты, шепча про себя как заклинание: "Хоть бы его не забрали! Хоть бы его не забрали!"
Она не подозревала, что своим везением обязана разгневанному полководцу, план которого провалился. Кто бы не злился на его месте? К ночи он пришел в себя и устыдился своего гнева. Потому решил с утра послать тургаудов, забрать тела погибших.