Рацухизация
Шрифт:
— Что, Фанг, всё так плохо? Тебе так больно было на этой… хранительнице? У неё там что, зубы сыскались? Ну, извини, занят был, сам не проверил… Может, тебе в утешение ту цацку отдать? «Священную гроздь»? Или вот ей? У тебя-то привычка — цацке кланяться. Тебе за это чуть голову не срубили. Отдам кистку — и этой девке кланяться будешь. Этой… как ты сказал: «наложнице опостылевшей». Готов? (И, блин, уже не сдерживая своей ярости) Ольбег, цацку сюда! В ножки ей будешь! Бородой землю мести! Сапоги целовать! А расстараешься, не поленишься — может, она тебе и выше чмокнуть дозволит!
— Не надо! Прости! Не то сказал. Непривычно. Времена переменилось, посыпалось всё, похилилось.
— А ты вспомни молодость! Разве не учили тебя выжигать нежить мелкую? Разве не об этом я тебе толкую? Выжечь бесов по Поротве да Наре… Или и этого не можешь?! Древние боги не велят?!
— А дальше?
— А дальше — сам увидишь. Судьба покажет. Или Крокодил с Обезьяной прискачут. А пока… главным командиром ставлю её, Елицу.
Сказано. Понятое Фангом прежде — сейчас услышано всеми. Реакция — аналогичная. Народ дружно начинает бухтеть. Лицо девушки — сперва будто луч солнца осветил. Обрадовалась. Моему признанию, оценке, власти… Она девочка властная. Потом мрачнеет — не по обычаю, мужчины возмущены, смута будет.
Придётся объяснить, моё решение — не «с сердца», а «по уму» — рацуха такая вырисовалась:
— Кастусь — молод и малоопытен. Но он хоть чуть знает дела местные. Совет дать может. И — всё. Гонора у него… носом хлещет. Сам он советов, даже разумных — слушать не будет. Ты, Фанг, самый старый, самый мудрый, самый, в делах лесных — опытный. Со зверьём, но не с людьми. Вчерашнее — тому пример. Тебя поставить — ты их головы как свою — на бревно приведёшь. И советов их — не послушаешь. Да и не осмелятся они перед тобой рта открыть. А вот она — и чужой совет услышит, и сама подскажет. И ещё: война у вас будет не только в лесу да в поле, а ещё и в теремах да хоромах, в церквах да капищах. В этом вы против неё… Но, вы — мужчины да не простые. Один — княжич, другой — волхв. Ваши слова мимо её уха не пролетят. А наоборот — вполне. Она может с трёх голов разумное собрать, вы — нет. Посему — думать вместе, решать — ей. Всем понятно? Командуй, красавица.
— Э… такую дружину в поход поднимать — не горсть пшена курицам кинуть. Недёшево встанет.
Хорошо, что в моём дурдомике хоть кто-то денежку считает.
— Сделаем, Потаня, так: майно, что на литваках взято — перебрать. Им ненужное — оставим у себя, нужное — отдадим. И — своего добавим. Брони, оружие… пусть Фанг для своих посмотрит.
— Я верну втрое! Стану князем и отплачу. Тысячу гривен! Серебром! Князю поротвичей милостыни не надо! Это — в долг, я — выплачу.
Забавно. Она одновременно одёргивает его с досадой, и любуется с восторгом. А я ею любуюсь. Выросла девочка. Выучил, выкормил. Птенца встопорщенного. Теперь вот — пора на волю выпускать. Чтоб и эта птица — на крыло встала. Э-эх, жалко-то как! А как завидно! Но мешать нельзя: остановлю — болеть будет. Душой, телом. Как дерево растущее под камнем — растёт и корёжится.
«Что имеем — не храним, потерявши — плачем». А если — «отпустивши»? — Тогда — «слёзы радости». «Плачь, Ваня, плачь — мы многое теряем в жизни»…
…
Сборы шли три дня. Мы с Елицей… Кастусь очень ревновал. Хотя — безосновательно. Честно! Были… моменты… которые можно было… развить. Но — бестолку. Ей — уходить. Её время пришло. А крылья ей подрезать, или, там, бремена навешивать…
Уходили они — чуть светать начинало. Покидали барахло в лодку, все — брони «поротвические» вздели. Идёт девочке эта амуниция. В смысле — не видно, что девка.
Каждому в глаза посмотрел. Разные они, разное — могут, разного — хотят, разного — ждут. Но в поход идут все — с радостью.
Компания… битый княжич, блуданувшая наложница и сдвинувшийся волхв. «Делать из дерьма конфетку» — давнее русское занятие. А — из трёх? Как будет множественное число от слова «дерьмо»?
«И накормил он народ тремя дерьмами. Все ели и насытились, и ещё сорок корзин объедков осталось». Ну, народ, который «литва поротая», держись — быть тебе сытым. До сблёву.
Выпихнули ладейку, приняли в вёсла. Пошли. Пошли странники по пути своему. По речке нашей.
«По реке плывёт топор Из села Кукуева Ну и пусть себе плывёт…»Провожальщиков много на берегу собралось. Трифена крепилась-крепилась, да и зарыдала в голос. И ещё там из девок… А Фанговые мальчишки-то не только по лесам лазали…
— Ну вот, все по сказке и получилось.
— Любава? И ты пришла? Ты об чём это?
— Ну, сказано же: поцеловал, в постель положил, а она и обернулась царевной.
— Эх ты, предсказательница-умиротворительница! Поцеловать-то — поцеловал. И в постель положил. Да только — не в свою.
— Ой… Так это ж не по сказке! Это ж… а чего ж теперь будет?!
— Чего-чего… Обернётся. Но не царевной, а… а сразу — царицей. Потому как такая «лягушка» своего «доброго молодца» сама наизнанку вывернет. До состояния царя.
— Ой, Ваня… Ты такие чудные сказки складываешь… Чуднее прежних…
Она под одну руку влезла, в подмышку забилась. С другой стороны Алу с Ольбегом прилепились. Вот и стою я в растопырку… как наседка на яйцах.
Кастуся в родных местах встретили горячо: сразу же попытались сжечь. Аморфная коалиция из попов, вайделотов, волхвов и их адептов — постоянно разваливалась. В середине зимы Будрысычи разгромили сторонников Кестута, а его самого взяли в плен. Прихватили и ободранную, остриженную, хорошо беременную Елицу. Кастуся она уверила, что ребёнок от него, хотя я предполагаю: от новгородца-мошенника. На замученную брюхатую полонянку в теремах братьев-князей внимания не обратили. Отчего и померли. «С чадами и домочадцами». Умело применённые цианиды с последующим пожаром — сильно сокращают численность претендентов.
В том пожаре Елица потеряла ребёнка, но Фанг сумел вытащить её и Кестута из пылающей усадьбы. Потом они последовательно истребляли и местных поклонников русалок с кикиморами, и их противников — сильно прореженных перунистов с велесоидами.
Край был разорён чрезвычайно. Конечно, тысячу гривен мне никто не выплатил. Свой долг Кастусь отдал иначе: моей жизнью.
Через три года князь Андрей заставил меня идти на Москва-реку в Кучково. Дело было тайное, скандальное… Вернуться живым я был не должен. Но в утро моей казни три сотни бронных и оружных литваков с Поротвы встали на берегу Неглинки. Название речки — от литовского gilme=глубина.
«Я свои семечки сею…». Людей я сею! Их приносит судьба, и они становятся «моими людьми». Потому что я их меняю. Просто тем, что я есть. Не так вижу, не то понимаю, не тем думаю… Иначе. И они — «иначатся». Многие уходят, выросши. Доросши до чего-то своего. Иные — возвращаются. Мои «семечки» ко мне возвращаются. С прибылью. В тот раз прибыль была — моя голова.
Ещё через год, когда накрыла Поротву «четвёртая сила», в лице епископа Ростовского Федора, вовсе спятившего от рукоположения самим патриархом Константинопольским, бежали они ко мне во Всеволжск. Тут я и заварил, вместе с ними, свою первую интригу на Варяжском море. Без того, первого, шага и последующих не было бы, не удержались бы мы там.