Ради Инглиш

Харгров Э.М.

Сдавшись, я уже начинаю идти в сторону машины, когда он снова поднимает меня на руки.

— Если вы не хотите ехать в больницу, то вам нужно, по крайней мере, приложить лед к лодыжке.

Черт, он прав. Я очень надеюсь, что не сломала ее.

Движение машины убаюкивает, и я засыпаю. Бекли трясет меня, когда мы приезжаем, и я поражена размером этого места. Чисто мужской стиль. И мне это нравится. Вход в дом расположен и в гараже. Мужчина помогает мне выбраться наружу, потому что я настаиваю на том, что смогу идти самостоятельно. Огромная кухня переходит в гостиную,

где стоит большой диван. Бекли передает мне пакетик со льдом и располагает мою ногу на кофейном столике, приказав положить лед сверху.

— Вам стоит взять один пакет с собой в кровать.

— Эм, я могу поспать и здесь.

— Нет уж, у меня есть гостевая спальня.

— Я не хочу вас напрягать.

Его брови взлетают вверх. Знаю. Прозвучало дерьмово. С учетом того, что я все время его напрягаю.

— Серьезно. Этот диван больше моей кровати.

— На чем же вы спите? В люльке что ли?

Это первый раз, когда он говорит что-то отдаленно смешное, и я сама смеюсь. А потом смех становится еще сильнее, хотя шутка и не настолько удачная, но я не могу перестать. Слезы катятся по щекам и мне кажется, что я сейчас умру.

— Не настолько это и смешно. — Его пуританский образ возвращается.

— Неа. Вы ведь практически ничего не говорите, а когда говорите, то абсолютно ничего смешного в этом нет. Должно быть, кто-то украл у вас все веселье. А потом вы выдаете это. И даже если фраза не была настолько смешной, она все равно оказалась таковой, поскольку сказали ее вы, Весельчак.

— Я говорю смешные вещи.

— Нет.

— Да.

— Заткнитесь. Это глупо, — говорю я ему.

Он дотрагивается до моей ноги и расстегивает молнию сапога.

— Что вы делаете?

— Поджариваю яичницу. Что я еще, по-вашему, могу делать? Снимаю эту штуковину с вашей ноги.

— Штуковину?

— Ага. Если б вы носили что-то более нормальное, никогда бы не ушиблись.

— Значит, нормальное? Полагаю, вам бы понравилось больше, ходи я в бабушкиных калошах?

Он переключает внимание на мое лицо:

— Вы пытаетесь лезть на рожон со мной?

— Инглиш не знает, что такое «лезть на рожон»?

— Хм. Что ж, надеюсь, она также не знает, что значит «что б меня дрючили», «паршивые члены», «отсосите придурки», и «трахните меня дважды большим и толстым фаллосом».

Я тут жк вспыхиваю от мгновенного унижения.

— Ох, блядь. Это ужасно. Вы не должны были это слышать. Простите меня. И Инглиш никогда не услышит подобного от меня. Клянусь.

— Да уж, а все учителя выходят повеселиться в пятницу вечером, напиваются и ругаются как сапожники? Мне стоит начать волноваться за дочь?

Я кладу руку себе на грудь, у меня практически начинается тахикардия.

— Нет, господи, нет. Я бы никогда не подвергла ребенка такому риску. — И вот именно тогда я вижу, как приподнимается уголок его рта.

— Боже мой. Он улыбается.

— Конечно, он улыбается. Послушать вас, я полностью соответствую образу людоеда.

— Так и есть. Когда я в первый раз вас встретила, вы мне чуть голову не откусили.

— Все потому,

что вы практически обвинили меня в том, что я употребляю слова сексуального характера в присутствии дочери. А сейчас выясняется, что вы ходячий лексикон, — он произносит все это шутя, поэтому тяжело сохранять строгое лицо.

Я тяжело вздыхаю. Несколько раз открываю и закрываю рот, но так не нахожусь, что ответить. Он прав. Я излила на него свой гнев из-за того, что сама же потеряла контроль на уроке. Инглиш играла в игру и называла слова, не обращая внимания на их смысл. Именно я сделала это. Схватив подушку с дивана, накрываю ею лицо.

— Ух, какой чудовищный день. Никто из детей не слышал подобных слов, и все вышло из-под контроля.

Я слежу за Бекли, когда он идет в сторону кухни, чтобы налить холодной воды в стакан. Именно тогда я обращаю внимание на комнату и осматриваюсь по сторонам. Чисто и уютно. Тут находятся вещи, говорящие о присутствии Инглиш, — потрепанный плюшевый заяц, ее туфли, толстовка и несколько раскрасок с карандашами. Но то, что действительно привлекает мое внимание, так это стены. Фотография за фотографией рассказывают об истории ее жизни, вплоть до самого младенчества. И эти фотографии определенно сделаны не простым любителем. И вдруг я вспоминаю, как она сказала мне, что ее папа делает картинки.

— Вы фотограф?

В ответ лишь кивок. Он протягивает мне стакан с водой.

— Послушайте, наверху есть гостевая комната с отдельной ванной комнатой.

— Нет, я действительно не хочу вас утруждать. Все более чем в порядке.

— Тогда устраивайтесь. Я тоже иду спать. Я принесу вам одеяло.

Мгновение спустя он возвращается с одеялом и подушкой в руках, а потом идет в сторону коридора, но останавливается.

— Сразу за кухней есть ванная.

— Ох, ладно. Спасибо. Спокойной ночи.

Пока я сижу и глазею по сторонам, замечаю еще несколько больших фотографий. По ним я понимаю, что он много путешествует и, вероятно, то, чем он занимается, приносит хороший доход, потому что дом выглядит отлично. Мне стоит отдохнуть, поэтому я ложусь на подушку, которую мне принес Бекли, и тут же проваливаюсь в страну снов.

Запах кофе проносится мимо моего носа, и я просыпаюсь. Голову пронзает боль. Я переворачиваюсь на другой бок и натыкаюсь на прекрасные глаза, наблюдающие за мной. Широко зеваю, от чего его ноздри раздуваются, как у пекинеса, который был у меня в детстве.

— Оставите и мне что-нибудь?

— Оставлю что?

— Кислород, например.

— Очень смешно, — бурчу я.

Он протягивает мне кружку, и я беру ее.

— Надеюсь, вы любите черный.

Я морщусь.

— По вашему выражению лица я понимаю, что нет.

— Я из тех девушек, которые предпочитают сливки и сахар.

Он выхватывает кружку из моих рук и идет обратно на кухню. Вернувшись, произносит:

— Держите, принцесса.

— Спасибо. — Оо, это божественно. И тут до меня доходит, насколько все это странно. — Эм, спасибо, что спасли меня прошлой ночью. Я не хотела сорвать вам вечер. — Я потираю глаза, которые чертовски сильно горят.