Ради радости
Шрифт:
Как разнообразны способы подвески котелка над костром, так же разнообразны вес, форма, размер и самих котелков. Помнится, много лет котелком нам служила помятая и закопченная дюралевая кастрюля, к ручкам которой была подвязана дужка из проволоки. Нынче в моде котелки-каны – ёмкости продолговатой бобовидной формы, которые можно вставлять друг в друга, словно матрёшек. Нет слов, удобно. Но всё же привычнее котелок-полусфера, тот самый, классический, который и вызывает в душе все те мысли и чувства, о каких я писал выше. Именно такой котелок гармонически соотносится со всем, что его окружает: и округлой зелёной палаткой, стоящей поодаль, и жёлтою половинкой луны, что восходит над лесом, и с той полусферою звёздного неба, что накрывает нас летнею ночью.
А сколько
Но, даже зная об этом мистическом свойстве, отвести глаза от воды, начинающей закипать в котелке, почти также трудно, как, скажем, от раздевающейся на берегу юной купальщицы. Вот от стенок котла начинается едва видимое струенье, вот по днищу во множестве высыпают жемчужные пузыри, которые наливаются, зреют, растут, и вдруг, трепеща, отрываются и взмывают к поверхности. От воды поднимается пар, который мешается с дымом костра, а тот, расстилаясь по-над росистой травой, смешивается с туманом, слоями ложащимся над луговиной. И всё же это ещё не кипение; должно пройти время, чтобы уже не отдельные пузыри, а целые их ручейки заструились от днища и побежали к поверхности, чтоб ожившей воде стало тесно внутри напряжённо подрагивающего котелка.
И вот когда она вдруг замутится, взбугрится, а потом начнёт даже кидаться за борт котелка, с шипением заливая костёр, – вот только тогда время сыпать крупу.
Кружка гречки, опрокинутая в бурлящий котёл, мгновенно останавливает кипение и ложится по дну рябым, ровным слоем. Но чуть погодя этот слой начинает подрагивать – так родниковые струи приподнимают донный песок, заставляя его танцевать.
И вот уже затанцевала вся гречка. Рябые крупины взлетают всё выше и выше, потом они разбухают, и скоро котелок с гречкой напоминает не столько родник, сколько жерло небольшого вулкана. Лава гречневой каши непрерывно извергается из его недр, вспучивается и выворачивает саму же себя наизнанку. Когда каша поспела – а это легко понять даже на слух: она уже не клокочет, а всхлипывает, – самое время открывать тушёнку. Знаете ещё одно туристическое поверье: «Чем веселее свинья на банке – тем хуже тушёнка»? Но сегодня нам, кажется, повезло: мордочка нашей свиньи на редкость уныла.
Впрочем, тушёнку, я думаю, вы добавите в кашу и без меня. Я же пока посижу у реки, погляжу на вечернюю воду да запишу в блокнот мысли о котелке и о гречневой каше.
КРУЖКА ВОДЫ. Когда кружка воды означает спасение? Я говорю не о тех ситуациях, когда человек умирает от жажды в пустыне, но о самой обыденной жизни.
Вот представьте: вы просыпаетесь мутным и тягостным послепраздничным утром и, томимые жаждой, шарите в сумерках кухни, наливая неверной рукой вожделенную кружку воды. Ведь самое тяжкое в состоянье похмелья – именно та безотрадная сухость, в которую ты погружён, словно в жаркий песок. Кажется, что из тебя ушла жизнь, что не одно только тело, но даже душа (если б её можно было увидеть) потрескалась и почернела, как земля в засуху. И чудится, что из её пыльных трещин вот-вот начнут выбираться разные там пауки, сколопендры да аспиды…
Но ещё хуже, чем сухость, глубинное чувство вины. Может, ты накануне ничего и не сделал особо плохого, но сейчас виноват уже тем, что ты существуешь, и не можешь никак в этот тяжкий утренний час оправдать своё бессмысленное существование. Твоя нынешняя вина – вина перед всем, так сказать, бытием…
Словом, если мы и способны почувствовать, ещё на земле и при жизни, дыхание ада, то похмельная жажда и неотступное чувство вины уже нам дают представление о тех безнадежных пространствах, где сохнет, мертвеет и гибнет душа. Ад – он всегда рядом, и не надо, как писал Гоголь, ходить за чёртом тому, у кого он за плечами сидит.
Но жизнь милосердна к своим непутёвым питомцам – хоть близок ад, но ещё ближе спасение. И нынешним утром оно воплощается в этой кружке воды, за которую ты ухватился, как утопающий за спасательный круг. Припадая сухими губами к её запотевшему краю, ты жадно пьёшь саму жизнь. И с каждым глотком, что прохладной волной омывает твоё пересохшее горло, ты не только утоляешь похмельную жажду, но ещё и вымаливаешь прощение. Чувство вины, что так жгло твою душу, оно понемногу стихает…
А всего-то, казалось бы, кружка воды! Но Бог в мелочах: порою достаточно кружки воды, чтобы почувствовать благодатную силу прощения. Значит, мелочь – уже не такая и мелочь; не случайно же именно кружка воды так нередко приходит на ум, когда вспоминают о смерти. «Кто подаст ему кружку воды?» – вопрошают, имея в виду тяжкий труд умирания. Стало быть, и на последнем земном переходе – из жизни в смерть – кружка воды может нам помогать. Предсмертная кружка становится той последнею милостью, которую нам дарит жизнь, и надо молиться не только о том, чтобы был рядом тот, кто её поднесёт, но и чтобы нам, уходящим, хватило бы сил принять этот дар с благодарностью.
КУЛЁК. Вот пришли времена: уже надо объяснять молодёжи, что такое кулёк! А полвека назад редко какой покупатель выходил из продуктового магазина без кулька в руке либо в сетке-авоське (тоже, кстати, слово-реликт).
Кулёк – то есть конус из серой (иногда синей), шершавой, очень приятной на ощупь бумаги – был тогда универсальною упаковкой. В кульках несли всё: сахар и яйца, конфеты и пряники, муку и крупу, макароны и семечки. Даже селёдку бросали в кулёк, и сквозь бумагу проступало масляное пятно. Или, скажем, подсолнечная халва, она тоже пропитывала бумагу, и кулёк становился пахучим и сладким, почти съедобным.
Всегда нравилось наблюдать, как продавщица, где-нибудь в сумраке сельского магазина, виртуозно сворачивает кулёк. Она берёт лист бумаги из стопки, встряхивает его с лёгким хлопком, затем стремительно оборачивает вокруг собственной полной руки, ловко заламывает вершинку, и вот перед ней ровный конус, в который скоро с шуршаньем начнут сыпаться сахар или крупа. В магазине прохладно и пусто, с потолка висят клейкие ленты, на которых брунзжат невезучие мухи, а по углам стоит и висит всякая всячина, которую так интересно рассматривать. Тазы и решёта, серпы и лопаты, примусы и керогазы, лампы «летучая мышь», дымари, сапоги и калоши, чугунки и ухваты, печные заслонки, мышеловки и конопляные веники – всё, что могло пригодиться в сельском быту и чем здесь торговали вместе с продуктами.
Удивительно, до чего проста была тогда жизнь: всё её материальное, так сказать, обеспечение помещалось в единственной на всю деревню лавке «сельпо». И эта жизнь – во что сейчас даже трудно поверить – была практически безотходной. Ни мусора, ни тем более мусорных свалок тогда просто-напросто не существовало. Все съестные остатки доставались курам или поросятам; всё, что могло гореть, оказывалось в печи; верёвочкам, крышечкам или коробочкам обязательно находилось место в хозяйстве. Взять, к примеру, какую-нибудь круглую жестяную коробку из-под селёдки – разве можно было её взять да выбросить? Нет, отмытая от сельдяного рассола, она или служила хозяину хранилищем для гвоздей – а гвоздь, даже гнутый и ржавый, был тогда большой ценностью, – или становилась кормовой миской для дворового Тузика.
Это я всё к тому, что нынешние времена, по сравнению с аркадской идиллией моего детства, буквально выбросили нас на свалку: упаковочного мусора вокруг столько, что мы рискуем быть заживо похоронены в его грудах. Наша цивилизация превратилась в прямом смысле в цивилизацию упаковок. Полюбуйтесь какой-нибудь компанией горожан, выехавших на пикник. Да, посидят они у костерка или мангала, подурачатся, выпьют-закусят, пожарят свои шашлыки, но упаковок, бутылок, пакетов оставят после себя целую гору! И ведь это всё вечный мусор: пластик, которым отдыхающие осквернили природу, переживёт их самих, их детей, внуков и правнуков.