Ради радости

Убогий Андрей Юрьевич

Зачем, думал я, мы уехали из деревенского нашего дома, где всё было тихим, родным и знакомым, где даже соседские гуси и то узнавали меня и уже не шипели, когда я бежал по проулку на выгон? Зачем эти гулы и гуды и этот сквозняк, это шарканье множества ног, этот гвалт голосов, эти груды узлов, чемоданов и сумок? Эти люди –

куда они едут? Разве им так уж плохо жилось в их домах, на привычных местах, что за сила сорвала их с места и гонит куда-то?

Ко всему – а быть может, как раз от знобящего чувства тревоги – мне приспичило, что называется, «до ветру». Я подёргал отца за рукав, и он повёл меня в вокзальный сортир.

Впечатление от посещения этого грандиозного заведения осталось незабываемым. Во-первых, уже на подходе мои глаза заслезились от резкого запаха хлорки и аммиака, и я видел всё сквозь какую-то слёзную муть. По жиже, которая хлюпала на цементном полу, мы с отцом подошли к высоченной и мокро блестящей стене. Под ней по наклонному серому жёлобу журчал ручеёк, а по самому верху стены тянулась ржавая дырчатая труба.

– Отливай вон туда. – Отец указал мне на серый жёлоб.

Смущаясь всего – и отца, и людей, и резкого неприятного запаха, и влажного блеска стены с трубой наверху, – я начал копаться в одежде, пробираясь к причинному месту. И вот тут – никогда не забуду тот ужас, который меня охватил, – наверху заурчало-завыло, труба затряслась, и из дыр её рухнул бешеный пенный и ржавый поток! Сначала я обмер – казалось, меня самого смоет этот гудящий и содрогающийся водопад, – а после, поддёрнув штаны, припустил наутёк.

Так первая встреча с вокзальным сортиром окончилась моим полным фиаско. Уж не помню, как меня настигали, ловили, но зато помню, как моя мать, утешая сына после только что пережитого им потрясения – и сама не зная, плакать ей или смеяться от всей этой трагикомедии, – как она угощала меня чищеными лесными орехами. В кулёчке были только отборные, смуглые ядра, и я изумился: да кто же взял труд все эти орехи почистить? Хорошо помню, что этот кулёчек орехов потряс меня чуть ли не большее, чем недавно рычащая Ниагара сортира.

Ведь я, мальчик почти деревенский, хорошо представлял себе, что такое – расколоть хотя бы один орех, чтобы выковырнуть из скорлупы всего одно ядрышко, часто к тому же морщинисто-кислое или червивое. То колотишь по скорлупе каким-нибудь камнем, а орех улетает, как пуля, в дорожную пыль, то мусолишь орех меж своих слабых зубов, безуспешно пытаясь его раскусить, то находишь в сарае у деда щипцы-гвоздодёры, но в их челюстях орех держится плохо, и вот уже ты орёшь благим матом, прищемив себе палец… В общем, раскалывание всего одного ореха и то превращалось в сложное, часто и вовсе неразрешимое дело. А тут вдруг тебе предлагают целый кулёк уже чищеных – и поразительно вкусных! – орехов.

– Где же ты их взяла? – изумлённый, спросил я у мамы.

– Они продаются вон там, в буфете, – улыбнувшись, сказала она. – Да ты ешь, ешь…

И вот те чищеные лесные орехи – они, как я после узнал, назывались «фундук» – оказались для меня связаны не просто с дорогой, но именно с тяжеловесной, имперскою мощью вокзала. Тогда, пятилетний, я уже смутно почувствовал, что есть некая сила, которая может не просто воздвигнуть вот этот громадный и гулкий вокзал, не просто построить в ней туалет со стеной-водопадом, но способна и на совсем уже невероятные вещи – например, она может начистить целый кулёк отборных орехов и запросто угостить меня ими. Да, думал я, потрясённый, видимо, эта сила и впрямь всемогуща…

Конец ознакомительного фрагмента.