РАДИ СЕМЬИ
Шрифт:
Едва закончился урок истории, как перед нею словно из-под земли выросла красная, пылающая злобой Зюнгейка.
– Нельзя брать чужое. Надо отдавать чужое. Так закон учил. Так Аллах велел, - нервно жестикулируя чуть ли не у самого лица Ии, выходила из себя башкирка, наступая на молодую девушку.
С бледным лицом и спокойной улыбкой Ия взяла ее за обе руки и несколько секунд продержала эти смуглые, отчаянно рвавшиеся у нее в руках пальцы в своих.
– Так не разговаривают со старшими, Карач, - произнесла она твердо и спокойно.
– А старшие не должны показывать
– И Шура Августова, очутившись подле Зюнгейки, дерзко уставилась обычным своим вызывающим взглядом в лицо Ии.
Молодая наставница смерила ее глазами с головы до ног.
– Это письмо останется у вас. Его никто не возьмет. Но, пока идут уроки, я не могу разрешить вам переписывать его, - послышался сдержанный ответ Ии.
– А вы его не прочтете?
Синие дерзкие глаза снова блеснули явной насмешкой по адресу Ии. Как под ударом хлыста, вздрогнула молодая девушка. Эти слова жестоко оскорбили ее. Но и тут, стараясь совладать с охватившим ее волнением, она с ледяным спокойствием отвечала Шуре:
– Я не имею привычки читать чужих писем, запомните это раз навсегда, Августова, и по окончании уроков, повторяю еще раз, вы получите ваше письмо обратно.
– Бессовестная!
– крикнула Ева Ларская, выбегая вперед… - Как ты смеешь оскорблять Ию Аркадьевну? Ведь если бы Лидия Павловна узнала все… то… то…
Ева не могла договорить. Она дрожала, как лист. Девочка была очень нервна от природы, и часто малейшее волнение у нее заканчивалось обмороком.
Маня Струева, зная это и уступая влечению своего доброго сердечка, бросилась к Еве:
– Не ссорьтесь, дети мои, ради Бога… Шурочка, Ева! Что это в самом деле, право!
– Пусть отдаст письмо… Аллаха нашего… Магдалиночки нашей!
– твердила между тем в полном забвении чувств Зюнгейка.
Шум и волнение росли с каждой минутой. За этим шумом не было слышно приближения учителя, и только когда преподаватель математики, добродушнейший толстяк со странной фамилией Полдень, вошел на кафедру и послал оттуда свое обычное: "Здравствуйте, девицы", пансионерки, как вспуганная стая птиц, разлетелись по своим местам.
Урок математики, к счастью, сошел благополучно. Но зато обед принес Ие новые, непредвиденные волнения.
– Mesdames, во имя Магдалины Осиповны и в память ее я объявляю голодовку!
– произнесла Зюнгейка Карач, решительным жестом отодвигая от себя за столом тарелку с супом.
– Кто любит алмаз наш, Магдалиночку, тот не прикоснется ни к супу, ни к жаркому день, другой, третий!.. Целую неделю, если это возможно. Словом, до тех пор, пока не станут от голода подкашиваться ноги и не закружится голова, - объявила она своим громким шепотом, отчаянно жестикулируя по привычке.
– Удивительно остроумное решение, нечего и говорить! Пошлость, достойная ее творца, - заговорила возмущенным тоном Ева Ларская, - и глупее глупого будет, mesdames, если вы последуете примеру этой дикой девчонки.
– Отчего же не последовать? Надо же хотя чем-нибудь отметить уход Магдалиночки, раз ее так бессовестно выкурили от нас, -
А вечером, когда пансионерки пришли после чая и молитвы в дортуар, у них произошло новое столкновение с Ией. Ровно в десять часов Ия вышла из-за ширм и громко объявила во всеуслышание:
– Masdemoiselles! Тушите свечи и бросайте ваши занятия. Я гашу электричество, пора спать.
Поднялись "ахи" и "охи", громкий ропот неудовольствия и негодования.
– Как так? Ведь еще десять часов только! Детский час. При Магдалиночке мы сидели со своими "собственными свечами" до двенадцати!
– послышались со всех сторон протестующие голоса.
Стараясь владеть собою и не выходя из обычного спокойствия, Ия отвечала:
– Мне нет дела до того, что было при моей предшественнице. У меня есть свои собственные правила, соблюдения которых я буду требовать от вас. Во всяком случае, раз вы встаете в половине восьмого утра, вы должны засыпать до двенадцати ночи, чтобы иметь свежую голову и бодрое настроение на следующий день.
– Ага! Вот оно что! И тут притеснение! Ну хорошо же!
– прозвучал чей-то шепотом произнесенный многозначительный ответ.
И в тот же миг потухло электричество. В абсолютной темноте, натыкаясь на табуретки, попадавшиеся ей по пути, Ия с трудом добралась до своего уголка за ширмами.
Когда она подходила к крайней постели, до слуха молодой девушки долетел тихий, дробный, явственный стук, повторенный несколько раз.
Было слышно очевидно, что кто-то из воспитанниц отстукивает косточками пальцев по доске ночного шкапика. Ия остановилась.
– Кто это стучит?
– крикнула она громким голосом в темноту…
– Должно быть, мыши!
– со сдержанным фырканьем отвечал смеющийся голос.
Тогда, не спеша, Ия повернула назад. Стук повторился уже в другом месте, рядом, около соседней кровати.
– Тук! Тук! Тук!
Теперь уже стучали подле каждой постели, с которой равнялась в тот момент ее высокая, слабо намеченная лунным светом фигура.
– Тише, mesdemoiselles, прошу не шалить - сдержанно уговаривала расходившихся воспитанниц молодая девушка.
И, словно в ответ на эти слова, стук участился. По мере медленного путешествия Ии по длинному темному дортуару он разрастался с каждой минутой. Мимо чьей бы постели ни проходила девушка, при сдержанном хихиканье неслось оттуда четкое и раздельное постукивание пальцев о доски ночных шкапиков.