РАДИ СЕМЬИ
Шрифт:
– Неужели же? Неужели у этой отчаянной Августовой мелькнула мысль совершить дерзкий нечестный поступок?
Но почему же нечестный, однако? Разве сам Арнольд справедливо поступает, задавая такие ужасно трудные темы и мучая всех придирками и своим чрезмерным педантизмом. Ведь он назло им всем тиранит их этими невозможными письменными работами. И кому они нужны, эти работы, которые, кроме одних единиц, не приносят ничего?
И поэтому, когда Шура Августова с возбужденно горящими глазами подходит к Наде Копорьевой и шепотом говорит:
–
Арнольд давно скомпрометировал себя в глазах класса своей несправедливостью и жестокостью, и провести его хотя бы единый раз в жизни никто из девочек не считает за грех. И только по лицу одной Нади Копорьевой разливается ужас после того, как она узнает о намерении класса.
– Как хотите, mesdames, но я ни за что не полезу в стол отца и не стану выкрадывать тему, - говорит она дрожащим голосом, догадываясь сразу, какой услуги требует от нее Шура.
– Выкрадывать - какое громкое слово! Подумаешь тоже, - далеко не искренним смехом рассмеялась последняя.
– Да разве это называется выкрасть, если взять на несколько минут тему с тем, чтобы переписать ее и снова положить обратно в стол?
– Но ведь…
– Безо всяких но, пожалуйста. Если сама не хочешь сделать этого, помоги, по крайней мере, классу. Или и этого не пожелаете сделать, достоуважаемая госпожа профессорша?
– иронизирует Августова, и ее заячья губка презрительно оттопыривается.
– Решайся же, решайся!
– кричит Наде Зюнгейка так громко, что на нее шикают со всех сторон.
– Нечего сказать, хорошее, однако, вы задумали дело, - говорит Маня Струева, оглядывая толпившихся и взволнованных девочек.
– Я с тобой согласна - дело неважное, - поддержала ее Катя.
– Ну вот, еще две святоши решили, так тому и быть, значит, - внезапно закипает гневом Зюнгейка, - а того не понимают, что самому Арнольду любо единицами сыпать… Одна единица, две единицы, три, четыре, много их, как снега зимою. Сколько звезд в небе, столько единиц у француза в журнале, - неожиданно нелепым, но образным сравнением под общий хохот заключает она.
– Оставь их, Зюнгейка, - презрительно машет в сторону Кати и Струевой руками Шура, - разве не видишь, сколько в них святости объявилось вдруг? Нашу Манечку с тех пор, как появилась Катечка, и узнать невозможно. За добродетельность ее живой на небо возьмут.
– Ну, пожалуйста, Августова, оставь их в покое, - неожиданно подняла голос Ева, - действительно, Струеву узнать нельзя с тех пор, как она раздружилась с тобою. И учится лучше, и ведет себя прекрасно, а когда и шалить случается совместно с Катей Баслановой, то никому от этих шалостей вреда нет. Между тем, как…
Но Еве пришлось замолчать, не докончив фразы.
– Не твое дело, - грубо оборвала ее Августова, - и нечего тут мне проповеди читать. Сама не лучше. Отовсюду повыгоняли. Уж молчи! Куда полезнее было бы, нежели нравоученьями-то заниматься, - сообща придумать, как нам раздобыть тему, хоть на полчаса.
– Шура права, давайте думать!
– послышались отдельные голоса, и группа девочек сомкнулась вокруг Августовой, стараясь найти выход из неприятного положения и облегчить себе задачу на завтрашний день.
Надя Копорьева, Ева, Глухова, Зюнгейка находились тут же.
Только Катя и маленькая Струева оставались в стороне. Им как-то не по душе пришелся задуманный поступок. Впрочем, от класса они не могли да и не хотели отступать.
Это значило бы идти против правила товарищества, столь распространенного среди учащихся. И девочки прекрасно сознавали это.
Ночь… Пробило мерных одиннадцать ударов на стенных часах в коридоре, и снова наступила прежняя тишина. В маленькой, состоящей из трех комнат квартирке инспектора классов, находящейся тут же, в здании пансиона, царит та же ничем не нарушаемая тишина.
Сам Георгий Семенович еще не вернулся с затягивавшегося обычно до полуночи заседания.
Прислуга спит в крошечной кухне. Одна Надя, бодрствовавшая в этот поздний час, нервно шагает по гостиной с целой бурей в душе.
– Что же они так долго? Почему не идут?
Ее сердце стучит так громко, что девочке кажется, что она слышит его неровное сильное биение. Или это стучит маятник на часах?
В своем волнении Надя едва сознает действительность.
Уж скорее бы приходили! Скорее кончалась бы эта лютая мука ожидания!
Сама она категорически отказалась участвовать в похищении темы. Она не могла бы ни за что на свете обмануть своего любимого старенького отца. Но открыть дверь "тем", "отчаянным", Надя все же обещала после долгих колебаний и сделок с собственной совестью. Обещала также и указать им дорогу в отцовский кабинет.
Но чего же они ждут, однако? Почему медлят? Или отменили свое безумное решение? Или изобрели новый исход?
Из бледного лицо Нади, постепенно краснея, становится алым, как кумач, и с каждой минутой все сильнее и сильнее бьется неугомонное сердце.
Вдруг легкое движенье ручки у входной двери в передней оповестило девочку о приходе "заговорщиков".
– Зюнгейка? Августова? Вы?
– Прежде, нежели открыть дверь, дрожащим голосом спрашивает Надя.
– Мы! Мы! Отворяй скорее, не бойся!
Дальше все происходит как во сне. Надя, открывши сначала входную дверь, потом другую, дверь отцовского кабинета, и пропустив вперед обеих посетительниц, протягивает дрожащую руку к выключателю. Маленькая комната с большими книжными шкафами освещается сразу.