Радио Пустота
Шрифт:
– И что же, – спокойно спрашивал я, ведь именно это она хотела услышать в данную минуту.
– Это, – захлебывалась девочка… это нечто подлое и гнусное. И до такой степени грязное и паршивое, что и не стоит внимания и вовсе. Когда ты очарованно смотришь ему в рот, ты, на какой – то стадии отношений не можешь поделать с собой ничего. Он может унижать тебя, поливать грязью, смешивать с бытом, а ты….просто и наивно дышишь ему в лицо. И ты не способна жить без его воздуха, без его рук, без его фраз. Его образ всегда стоит перед твоими глазами. И он… делает с тобой все что захочет….безнаказанно. Потом… возможно позже к тебе все же придет осознание того, что тебя в очередной раз смешали с дерьмом. Но потом… это случиться потом. А пока тебе ломают кости, выпотрашивают
– Все пройдет, успокаиваю её я, – обязательно пройдет. И с удивлением смотрю на зеленый цвет анализатора, – все у тебя будет хорошо, – уже выходя из кафе кричу ей, странно, а с первого взгляда и не скажешь.
Сам же я воспринимал жизнь гораздо проще. Может в силу своего недоразвитого интеллекта, вся бытность стоящая перед глазами, впитывалась мной в узкой специализации. Да и виделось мне все гораздо проще, чем казалось на самом деле. Любовь я расценивал, как эгоизм, ну или на крайний случай половое влечение. Желание всеобъемлюще обладать кем то, или чем – то частенько пробуждалось во мне, но так же быстро угасало. На корню. В громкие и шумные предприятия я не лез, с плохими мальчиками дел не имел. Учился средне, так… семь восемь. Порой мне казалось что вот если он растет, к примеру одуванчик, то он и есть… одуванчик. Не цветок солнца, не роддом для парашютов и не желтенькое счастье. А одуванчик, и все! И не надо все усложнять, не надо всего этого словесного и мыслительного онанизма. К чему оно все? Это поэты и писатели, художники и философы так незамысловато усложнили жизнь. Ища в холодном камне творческое начало, скульптор ваяет из него жизнь, вкладывает в кусок мрамора свою душу, а зачем? Что бы казаться лучше, или что бы ….хотя как мне казалось все это только лишь для самореализации, и не более того. Каждому хочется счастья, и по моему мнению стать кем то в жизни, и есть самореализация, поиск себя, как некой субстанции. Никто же не хочет быть никем. Пустым местом. Человека же за что – то надо уважать, ценить, любить. И где же я вас спрашиваю, положительные человеческие качества, как сегмент общества, как институт нашей жизни? И кто же после всего этого он… одуванчик? Растет себе запросто на лугу, тащиться от солнечного света, самокопанием и самореализовоностью не увлечен. Просто растет, дурак он что ли? Вот и я рос, учился общался и рос.
– Дурачком растет, – констатировала мою сущность тетушка разговаривая с мамой по телефону. Хотя сама так и продолжала встречаться с бараном, проводя с ним все ночи на пролет за карточным столом.
А дальше…
– А дальше ты еще много что рассказывал, – расхохотавшись просвистел он, – не кажется ли тебе что в твоей жизни пора что – то поменять?
– А вы что, Санта Клаус? – Поинтересовался я, и собрался положить трубку на место.
– Я круче, – серьезно ответил он, – встречаемся завтра в кафе, буду выполнять желания.
Я бросил трубку и посмотрел на часы. Над городом монотонно и радостно вставал новый день.
Глава четвертая. Греческая эйфория
На следующий день, у меня выдался выходной и мы встретились с ним в одном из уютных кафе, что опоясали многолюдный центр нашего города. Я пришел заранее и мне пришлось коротать время, занимаясь рассматриванием праздно шатающихся влюбленных, вдоль витринных окон того места, где я устроился. Наконец он пришел. Галантного вида, уже не молодой и порядком выпивший. В сером осеннем пальто, тростью и улыбкой на миллион долларов. Вынул из потайного кармана початую бутылку красного вина и нагло, но шепотом, заявил.
– Вы Бужеле тридцать седьмого пьете?
– А что, – переспросил его я, – в этом знаменательном году делали хорошее вино?
Он улыбнулся и поморщился как от кислой капусты, – Это у нас, на родине в это время не только вина, хорошей водки не делали. А то только и делали, что сажали всех и вся по каторгам да по лагерям. И еще, людей хороших делали, в смысле строгали. А там…, – и он многозначительно вытянул это слово, давая понять что точно уверен где это самое «Там» находится, и что там творилось в знаменательный тридцать седьмой.
Я от вина не отказался. Тем более он разливал его из под стола, он называл этот способ «Студенческий», и постоянно озирался по сторонам, подливая мне и себе.
– Как это вы про женщин скорбно рассказывали в своих ночных передачках, – видимо переходил к делу, он.
– От чего же скорбно, – смутился я, – возможно немного иносказательно, а так, если в общих чертах,…
– Правдоруб значит?! – расхохотался он и снова подлил, – А кому она нужна твоя эта правда? Ты так про баб говорил, что можно было подумать всякое такое.
– Что к примеру?
– К примеру, – и он хитро прищурился, – к примеру, что у всех женщин только одно на уме. Обольстить нас забеременеть и бросить.
– Как будто у вас в этом плане все гладко да сладко, – злобно пробурчал я, но он к счастью меня не услышал.
– А я одинок, – продолжил он, – и знаете, думаю вы меня поймете. Свобода!!! Хотя, я не сразу пришел к этому. Хотите расскажу.
– А валяй, – пропел я, тем более Бужеле уже впиталось в корку головного мозга и он заказал баночного пива. В перспективе завтрашнего похмелья я не сомневался не капли, и вряд ли вспомню мою встречу сегодня.
– Я встретил ее случайно, также вы начинали свои рассказы в эфире?
– Ну да, – улыбнулся я.
– Так вот, хрена лысого, – озлобленно проскрипел он и глотнул свежего пива, – о ней я знал чуть ли не с рождения. Знаешь как это бывает, родители порешили и все. Но, я скажу тебе, она была совсем не дурнушка. Отец ее, грек, был директором колхоза «Светлый уть». Там кто – то первую букву спер, так и стали колхоз именовать.
– Грек? – недоумевал я.
– Точно тебе говорю, – он замотал головой в знак правдивости своего повествования, – колхоз этот он выиграл в казино. В этой своей Греции. Приехал как то один наш сельчанин, по совместительству держатель контрольного пакета акций, этого самого «Уть», в Грецию. Надрался до поросячьего визга, и, в порыве страсти бросил на зеленое сукно рулетки все то, что осталось у него из самого дорогого сердцу. Документы на колхоз. Так сказать пошел ва-банк. И просрал свою историческую родину.
Я сразу включил воображение. Передо мной открылся бескрайний пейзаж сельского безмолвия. Морозное ноябрьское утро. Сельчане собрались у клуба. Здесь все, и тетка Матрена с обосранным своим подойником. И дед Митяй со свистком. И Сенька плешивый и Любка пулеметчица. Короче весь цвет сельской интелегенции. Бомонд стыл в ожидании трансцендентного появления нового барина. Старый то сгинул на чуждой земле Эллады. Пал, так сказать.
О том здесь всякий и сожалел и нет одновременно. На повестке дня остро стояло три извечных вопроса.
Во первых, не закроет ли новый барин сельский пункт приемки цветного металла. Так успешно снабжавший всех жителей настойкой боярышника (в обмен на провода из соседних сел и оргтехнику).
Во вторых, не закроет ли новый барин дискотеку, ту, что так радовала молодежь по субботам. Когда сюда съезжались из окрестных деревень, все любители субботнего фитнеса, с изысканным угощением в отместку за украденные провода и оргтехнику.
Ну, и в третьих, начнет ли новый барин платить зарплату? И это ничего, что в селе никто и нигде не работает. Это же мелочи. А на мелочи, как водится, в нашей необъятной стране не принято обращать внимание.