Радищев
Шрифт:
Гофмейстер Егор Иванович Бокум с первых же дней путешествия предстал перед молодыми людьми в своем подлинном виде, не оставив у них в отношении своей особы ни малейшей иллюзии. Это был человек на редкость невежественный, грубый, к тому же бесстыдно скаредный и своекорыстный. На свою должность он смотрел, как на средство легкой наживы. С Бокумом ехали жена и дети, — об их-то благополучии он и беспокоился больше всего. Со студентами же был нагл и дерзок, нимало не заботился об их нуждах и удобствах, держал их впроголодь, одевал на позорище в какие-то обноски. Студенты возненавидели его; он платил им тем же. Грубостью, бессмысленной жестокостью, тупым, злобным упрямством преследовал он молодых людей на каждом шагу.
Даже
В «Житии Федора Васильевича Ушакова», в этой замечательной повести о духовной жизни молодежи своего времени, Радищев уделяет немало внимания Бокуму.
«Война» с Бокумом началась «малозначащим происшествием», которое, однако, по словам Радищева, «великое имело действие на расположение наше к начальнику нашему».
«Мы все воспитаны были, — пишет Радищев, — по русскому обряду и в привычке хотя не сладко есть, но до насыщения. Обыкли мы обедать и ужинать. После великолепного обеда в день нашего выезда ужин был гораздо тощ и состоял в хлебе с маслом и старом мясе, ломтями резанном. Таковое кушанье, для немецких желудков весьма обыкновенное, востревожило русских, привыкших более ко штям и пирогам…»
Один из студентов, Федор Васильевич Ушаков, как самый старший, изъявил Бокуму общее неудовольствие плохой и неопрятно приготовленной пищей. Кончилось это тем, что Бокум люто возненавидел Ушакова и так досаждал ему в пути, что тот начал даже сожалеть о своем влечении к науке, заставившем его пуститься в путешествие.
В качестве «духовного пастыря» к студентам был приставлен священник, отец Павел, судя по всему — совершеннейшее ничтожество.
«Добродушие, — пишет о нем Радищев, — было первое в нем качество, другими же он не отличался, и более способствовал к возродившемуся в нас в то время непочтению к священным вещам, нежели удобен был дать наставления в священном законе…»
Он был очень смешлив, этот «Духовный воспитатель» юношества. Достаточно было ему во время службы увидеть, что один из студентов, князь Василий Трубецкой, скривил лицо, беря высокую ноту, как отец Павел начинал смеяться. По этой причине он большей частью отправлял богослужение, крепко зажмурив глаза.
В Риге во время домашнего богослужения произошел совсем нелепый и смешной случай. Икона, перед которой отец Павел служил, стояла посередине большого стола. На столе лежали шапки, муфты и перчатки студентов. Отец Павел, как всегда, служил зажмурившись, — из опасения увидеть что-нибудь смешное. Один из студентов, Михаил Ушаков, тихонько взял со стола перчатку и, согнув ее пальцы в виде кукиша, положил перед иконой. В это самое время отец Павел делал поясной поклон. Выпрямившись, он открыл глаза, увидел прямо перед собой кукиш и… громко захохотал. Студенты, конечно, дружно вторили ему. Отец Павел назвал их богоотступниками, а Михаила Ушакова обругал, по образному выражению Радищева, «неграмматикально». Тот, от природы вспыльчивый, схватил висевшую на стене шпагу и грозно спросил: «Забыл разве, батюшка, что я кирасирский офицер?..»
В праздник «благовещения» отец Павел, объясняя студентам, что значит по святому писанию ангел божий, привел такой пример: «Ангел есть слуга господень, которого он посылал для посылок; он то же, что у государя курьер, как то господин Гуляев». (Гуляев — фамилия курьера, приехавшего в это время из Петербурга с каким-то поручением.) Это толкование вызвало такое всеобщее веселье, что «Отец Павел засмеялся за нами вслед, зажмурил глаза, потом заплакал и сказал; «Аминь»…
Университет в Лейпциге.
«Сии и подобные сему происшествия умалили в нас почтение
Студентов сопровождал еще учитель русского языка, некто Подобедов, — судя по тому, что Радищев ничего не говорит о нем, фигура решительно ничем непримечательная.
Таковы были воспитатели русских студентов.
Лейпциг. Высокая круглая башня, острые черепичные кровли домов, тонкие шпили церквей…
Проехав бастионы Галльских ворот, кареты медленно двигались по шумным людным улицам. В ранних сумерках зимнего дня окна лавок и харчевен светились желтыми огнями. Кареты свернули в темный переулок и остановились у ворот старого двухэтажного дома.
Приехали!
Из дорожных сундуков были извлечены парадные кафтаны, и студенты, несмотря на поздний час, поспешили на улицу: дорога порядком всем наскучила. Часть студентов обосновалась в ближайшем кабачке. Радищев с двумя своими друзьями, Алексеем Кутузовым и Федором Ушаковым, пошли к Старому рынку, спрашивая у встречных дорогу. Здесь, поблизости от Старого рынка, в доминиканском монастыре, разместился богословский факультет, а рядом с ним факультет юридических наук — цель путешествия русских студентов.
На старинной гравюре прославленный лейпцигский университет выглядит довольно большим и мрачным зданием с маленькими, похожими на бойницы окнами, с многочисленными пристройками и пустынным, мощенным камнем двором.
Друзья долго стояли, молча глядя на стены и темные окна университета. Чужими, одинокими чувствовали они себя в большом городе.
Домой они вернулись в тот поздний час, когда толпы веселых, франтоватых студентов, возвращаясь из театра, громко распевали песни и провозглашали «ура» под окнами любимых профессоров.
Лейпциг называли в XVIII веке «Парижем в миниатюре».
По словам Гёте, учившегося в Лейпциге одновременно с Радищевым, город поражал приезжих кипучей жизнью, торговой деятельностью, знаменитыми ежегодными ярмарками.
Спустя двадцать лет после Радищева в Лейпциге побывал Н. М. Карамзин.
«Я не видел еще в Германии такого многолюдного города, как Лейпциг. Торговля и Университет привлекают сюда множество иностранцев», — писал он в «Письмах русского путешественника». «Говорят, что в Лейпциге жить весело, — и я верю. Некоторые из здешних богатых купцов дают обеды, ужины, балы. Молодые щеголи из студентов являются с блеском в сих собраниях: играют в карты, танцуют, куртизируют [51] . Сверх того, здесь есть особливые ученые общества, или клубы; там говорят об ученых или политических новостях, судят книги и прочее. Здесь есть и театр… Для того, кто любит гулять, много вокруг Лейпцига приятных мест… Почти на всякой улице найдете вы несколько книжных лавок, и все лейпцигские книгопродавцы богатеют…»
51
Куртизируют — ухаживают.
В широких аллеях Долины Роз прогуливались городские щеголихи с осиными талиями и франты в напудренных париках. Зеленоватый лед, сковавший Плейсе, был исчерчен острыми коньками. Здесь до позднего вечера скрипели санки гуляющих, гремела музыка. Модные товары продавались в изобилии в нарядных лавках, манили рестораны и погребки…
Но и здесь, как везде, как и в Петербурге, жизнь имела две стороны.
Едва ли русские юноши, особенно первое время пребывания в Лейпциге, имели представление об оборотной стороне медали — о том, как живет народ в «Священной Римской империи Германской нации», раздробленной на сотни независимых и полузависимых государств, раздираемых интригами и ссорами между их властителями: бесчисленными королями, герцогами, эрцгерцогами, пфальцграфами, маркграфами, бургграфами, епископами и т. д.