Радищев
Шрифт:
Радищев ждал смертной казни без малого полтора месяца…
В «именном указе Сенату 4 сентября 1790 года» говорилось, что Радищев «За таковое его преступление осужден он Палатою уголовных дел Санкт-Петербургской губернии, а потом и Сенатом нашим, на основании государственных узаконений к смертной казни; и хотя по роду толь важной вины заслуживает он сию казнь, по точной силе законов, означенными местами ему приговоренную, но мы, последуя правилам нашим, чтобы соединить правосудие с милосердием для всеобщей радости, которую верные подданные наши разделяют с нами в настоящее время, когда всевышний увенчал наши неусыпные труды в благо Империи, от него нам вверенной, вожделенным миром
Многим не верилось, что Радищев наказан столь сурово. Говорили, будто он выслан к отцу, в Саратовскую губернию, что императрица запретила ему только въезжать в обе столицы, что за него заступился Потемкин и что якобы уже послан в Сибирь курьер с разрешением Радищеву вернуться в Россию.
Брат графа А. Р. Воронцова писал из Англии:
«Осуждение Радищева причиняет мне крайнюю скорбь. Какой приговор и какое смягчение за одну опрометчивость! Что же сделают за преступление и за действительное возмущение? Десять лет Сибири хуже смерти для человека, имеющего детей, с которыми он должен разлучиться или которых он лишит воспитания и службы, если возьмет их с собой. Это заставляет содрогаться…»
Даже купцы, знавшие Радищева по работе в таможне, плакали, узнав о приговоре.
Полицейский чин, пришедший домой к Радищеву, чтобы объявить об указе Сената, прослезился и убеждал домашних не отчаиваться, уверяя, что «в Сибири хорошая земля»…
…Смеркалось, когда после объявления приговора конвойные под руки вывели Радищева из губернского правления.
Накрапывал дождь. С Невы поднимался туман. Не разбирая дороги, шлепая по лужам, Радищев прошел к дорожной кибитке.
Никто из его близких не знал, что его отправят в путь прямо из губернского правления. Родные ждали его у тюрьмы. В тюрьму же граф Воронцов послал ему деньги на дорогу.
У Радищева не было даже шинели, — он был в легком кафтане, дрожал от сырости и холода.
Прибежал конвойный, бросил в кибитку рваный тулуп, взятый у сторожа.
— Трогай!
Ехали недолго. Кибитка остановилась у моста через Неву. Конвойные спорили о чем-то. Радищев выглянул из кибитки. Мост через Неву был разведен, пропуская караван судов…
На другом берегу Невы Радищева ждала Елизавета Васильевна с детьми. Разведенный мост не позволил им встретиться с Радищевым. Они видели вдали фонари его кибитки. Вот фонари остановились, потом снова качнулись, двинулись и скрылись в сумраке ненастной ночи…
От Петербурга до Илимска считалось 6 788 верст.
Проделать такой путь в дорожной кибитке, в осеннюю непогодь, в лютые сибирские морозы и здоровому человеку не легко. Радищев же выехал из Петербурга больным.
В губернском правлении решили, что он сослан «в работу», то-есть на каторгу. Его заковали в кандалы и не дали ничего запасти в дальнюю дорогу.
Кандалы с Радищева сняли только в Новгороде но ходатайству графа Воронцова.
В письме к тверскому губернатору Воронцов писал, что Радищев «до несчастья своего издавна мне не только знаком, но и любил я его…» И Воронцов просил губернатора, чтобы тот снабдил Радищева тулупом, шубою, несколькими парами сапог и башмаков, чулками, бельем, платьем, пристойным и нужным для дальнего пути, и продуктами на дорогу. Воронцов просил также и о том, чтобы с Радищевым обращались человеколюбиво и обнадежили, что и в Сибири его не оставят
Такие же письма Воронцов направил к губернаторам Нижнего Новгорода, Перми и Иркутска.
С этого времени начинается дружеская, постоянная забота Воронцова о Радищеве и его семье — забота, которая грозила Воронцову серьезными неприятностями и которая лучше всего доказывала искренность дружеских чувств «душесильного» человека к опальному изгнаннику.
Отзывчивый и чуткий Радищев высоко ценил эту дружбу. С дороги, повидимому из Твери, он писал Воронцову:
«Если бы возможно было мне развернуть мое. сердце, верьте, нелицемерною чертою означена бы явилась в нем начертана благодарность неизреченная. Когда все, казалося, меня оставляло, я ощущал, что благодетельная твоя рука носилась надо мною…»
Тверской губернатор извещал графа: «Посланный от меня возвратился и довез г-на Радищева до Москвы в весьма слабом здоровьи, так что, уповаю, до выздоровления пути он продолжать не может».
В Москву приехали родители Радищева проститься с сыном. Они снабдили его на дорогу всем необходимым.
Путь предстоял Радищеву долгий и трудный: через Нижний Новгород, на Тобольск, Томск, Иркутск. От Иркутска нужно было свернуть в сторону с большой сибирской дороги и ехать вдоль диких берегов могучей Лены — 500 верст на север, в глушь, — до Илимского острога.
С Казани началась зима. Ночью выпал снег. Садясь утром в кибитку, Радищев полной грудью вдохнул морозный воздух.
«Выехав из Нижнего, я было занемог совершенно, — писал он с дороги Воронцову. — Наступившая зима и морозы укрепили слабое мое телосложение, и я теперь, слава богу, здоров..»
С обычным своим пристальным и живым вниманием он всматривался во все новое, что открывалось перед ним в дороге.
В пути он вел дневник, в который записывал свои дорожные впечатления в виде кратких, отрывочных записей, из которых видно, что его интересовало решительно все, что проходило перед его глазами: новые пейзажи, нравы и обычаи, промыслы, а больше всего — жизнь и быт народа.
Все занимало его: и высокие кички с бахромою и шитьем на бабах в вотских деревнях, и веселый шумный торг хлебом, рыбой, воском, медом, крашеной посудой в Перми, и старинная бревенчатая крепость в Кунгуре, строгановские заводы, домны, рудники…
Екатеринбург, Тюмень. Один за другим оставались позади города. Дорога вела все глубже и глубже в Сибирь.
Вглядываясь в пустынные снежные поля, верста за верстой ложившиеся между ним и его прошлой, привычной жизнью, Радищев не без тревожной тоски думал о том, что ожидает его в далеком, неведомом краю, «где подле дикости живет просвещение, где черта, пороки от ошибки и злость от остроумия отделяющая, теряется в неизмеримом земель пространстве и стуже за 30 градусов…» [109]
109
Из письма А. Р. Воронцову из Тобольска от 15 марта 1791 года.
Забота о детях и в пути не давала ему покоя, хотя он знал, что они находятся в руках заменившей им мать доброй и заботливой Елизаветы Васильевны.
«Признаюсь, — писал он, — что чувствительно было видеть на себе железы, но разлука с детьми моими есть для меня томная смерть…»
Он старался не поддаваться тоске и тревоге. Из Перми он писал Воронцову:
«Душа моя болит и сердце страждет… Разум мой старался упражняться, сколько возможно, то чтением, то примечаниями и наблюдениями естественности, и иногда удается мне разгонять черноту мыслей…»