Радист Матери-Церкви. Жизнеописание преподобного Паисия Святогорца
Шрифт:
После школы Арсений, едва переступив домашний порог, бежал к коробке с житиями. Ему нужно было утолить духовный голод, и он жадно читал и перечитывал рассказы о подвижниках, съедая при этом кусочек лепешки, запивая двумя-тремя глотками воды. Затем он быстро делал уроки – а учился он хорошо – и спешил в ближайший лес, чтобы немного, хотя бы до вечера, побыть там пустынником. Любимым местом его уединений была пещера за лесной церковкой святой великомученицы Варвары. В ней он творил Иисусову молитву, клал земные поклоны, во весь голос взывал к Богу, Богородице и святой Варваре о помощи и пел любимое, что помнил наизусть. Пел часто «Покаяния отверзи ми двери, Жизнодавче…». Все, что дома и в коницкой церкви усваивала его внимательная душа, просилось к небу и расцветало в удалении от житейских забот (в безлюдном лесном храме, в заброшенном доме, в зарослях кустов, в лесу на склоне горы или в пещере) –
Арсений, прочитав, что монахи не едят мяса, не попробовал его уже ни разу. Пищу он не солил по двум причинам: он полагал, что там, где ему предстоит подвизаться, соли не найдешь и надо привыкать заранее. И еще потому, что решил отказывать себе даже в лишнем, как он считал, утолении жажды. Пить-то хочется мальчишке в десять лет, но плоть – учили его подвижники – надо покорять духу. А для этого укреплять волю.
– Дитя мое, – спрашивала его одна благочестивая жительница Кониц, смотря чуть ли не со слезами на его тоненькую шею и сухие ручки, прямо как у голодающих африканских детей на фотографиях в газетах, – ты сегодня что-нибудь кушал?
– Нет. Как я могу есть, когда моя мать все варит в одной кастрюле: и мясное, и постное! Кастрюля впитывает в себя мясо, и я не могу есть даже постную пищу из нее.
– Дитя мое, но твоя мать такая чистюля, она хорошо моет посуду водой с золой…
– Нет, – отвечал Арсений.
И хотя он часто чувствовал себя без сил; и даже, случалось, падал от головокружения на пути из школы домой и отползал с дороги в сторону, боясь, что расскажут родителям, – внимательный доктор нашел бы у него признаки малокровия, – но сам преподобный, вспоминая с улыбкой ту нежную пору, говорил, что куска лепешки и полстакана воды ему хватало вполне: «я просто летал от радости». Благодаря этой легкости и радости он карабкался на деревья, взбирался на обрывистые скалы и там читал свои дорогие жития и молился. А однажды, вдохновляясь примером столпников, поднялся на вершину крутой скалы над ущельем, по дну которого глубоко внизу протекала река Аос, и провел в молитве весь день, не позволив себе присесть и вовсе без пищи. В сумерках он спускался уже на ощупь, рискуя сорваться в пропасть, но окрыленный радостью! Ведь ему удалось хоть немного побыть столпником. А со страхами он боролся не только на скалах или в лесу, но, например, и на кладбище, залезая с вечера в пустую могилу и молясь в ней до полуночи.
Конечно же, такой распорядок дня не оставлял юному аскету ни времени, ни сил для развлечений и обычных мальчишеских игр. Через несколько десятков лет дети тех, с кем он не играл на улице, потянутся к нему людским караваном на Святую Гору Афон с вопросами: как не проиграть жизнь, как спасти себя и детей в бегущем с ускорением человечестве?
Перед полуднем. Горячая юность
Арсений хорошо окончил начальную школу. В Греции обучение в ней и раньше, и сегодня составляет шесть лет. В 1930-е годы многие дети из бедных семей по завершении шестилетнего курса вынужденно отрывались от школьной скамьи и уходили работать. Трудолюбивые Эзнепидисы не бедствовали и могли позволить Арсению продолжить учебу. Для этого требовалось перебраться в Днину, потому что Коница, городок невеликий, своей гимназии не имела. Родные упрашивали сына, быстрого умом и прилежного, учиться дальше, думая, что он по своей обычной совестливости не желает быть отцу и матери в тягость. Но Арсений обнаружил такую твердую решимость остаться дома и учиться на плотника, что его оставили в покое. Ему самому стало ясно, что пришло время по-взрослому осуществить желание, зернышком когда-то упавшее в душу: сделать своим земным ремеслом искусство столяра-плотника, в подражание Господу Иисусу Христу.
В столярной мастерской он показал себя усердным подмастерьем: безотказным и, хотя и не с первого дня, ловким и умелым. И за товарища-лентяя делал работу, чтобы мастер не кричал. Правда, увещевал приятеля, говоря, что если тот хочет стать мастером и денежки получать, о которых столько мечтает, – надо работать. Первое, что Арсений сделал самостоятельно, был крест – как на иконах святых мучеников. Затем для дома изготовил новый иконостас и вставил в него бумажную иконку Христа-Плотника – ту самую, на которую любовался когда-то с бабушкой, слушая ее рассказы из Евангелия.
Столярному делу Арсений учился три года, с 1937-го по 1940-й. Но главного своего дела – духовного труда – не только не забывал, но посвящал себя ему с растущей ревностью. Состарившись и возвращаясь памятью в прошлое, он признавался, что таких строгих постов, как в отрочестве и юности, он не держал и в монашестве. В посте он уже тогда видел не цель, а средство, помогающее, вместе с другими усилиями и ограничениями, душе стать свободной в Боге. Худой, как щепка, но при этом сильный, Арсений следил за тем, чтобы его подвиги не открылись людям. По средам и пятницам он не обедал, а в другие дни бежал в перерыв домой, чтобы наспех поесть немного из того, что готовила мама. Даже с родными сестрами он был строг и молчалив, интуитивно удерживая себя в суровых рамках. Став мудрым старцем, он соглашался с тем, что такая строгость есть проявление незрелости, но свое тогдашнее настроение – «застегивание себя на все пуговицы» – все же признал полезным в горячую пору юности.
Преподобный Паисий как-то сказал, что время с десяти до шестнадцати лет, как раз когда он учился в столярной мастерской, прошло без житейских забот, в одном духовном горении. «Это были мои лучшие годы. Я собирался удалиться от мира и жить в пустынных местах». После работы он скрывался в любимой церкви святой великомученицы Варвары и совершал вечерню. Теперь самой драгоценной для него книгой, после Евангелия, стало житие пустынницы Фотинии, целомудренной от рождения, великой постницы и труженицы, бесстрашием подобной зрелому мужу. Она олицетворяла собой добродетели, высоко чтимые благочестивым юношей.
Но видеть Арсения совершенно безукоризненным, ни разу не допустившим никакой, хотя бы и малой, ошибки, свойственной возрасту, или какой-либо иной, всем возрастам присущей слабости и стремления к временному утешению – это было бы неправдой и слащавым изображением святого. Арсений, между прочим, очень огорчился, когда вчерашние друзья, с которыми он читал в лесу Священное Писание и жития святых, под влиянием своих родителей вдруг покинули его и стали вскоре обзывать святошей, пророком Исаией, преподобным Онуфрием. Смеялись над ним, задевая за самое дорогое. Он не имел еще сил потерпеть насмешки и, возможно, от обиды, показывая, что может обойтись без недавних собеседников, примкнул к компании ребят постарше. Юношей, вероятно, праздных. Те быстро научили его метко стрелять из рогатки. Однажды он ловко попал в птицу и убил ее. От совершенного им Арсений очнулся и с плачем похоронил убитую. В тот же день, выбросив рогатку, покинул дурное общество.
Зато после увлекся невинным и даже, со светской точки зрения, похвальным увлечением. По окончании Божественной литургии, по воскресеньям, в свободный от работы день направлялся в зоосад Школы земледелия. Его приводила в восхищение красота животных – наглядное свидетельство изумительной Божественной премудрости и любви, отраженных в каждой живой частице бытия. Но как-то мысль и чувство более глубокие, чем умиление и любование наблюдаемой благостью Божией, посетили его. Он решил не тратить силы и время, отдавая сердце красоте временной, – за внешней картиной, за видимыми небом и землей простирается в вечность бесконечная радость общения со Христом, неизреченная и невыразимая, однако невянущая и бессмертная, та, что гораздо реальнее всего, что ныне знакомо и близко. Арсений решил уходить по воскресеньям в горы, там читать, размышлять о Боге и молиться. Но и это оказалось не конечной остановкой, не пределом самоуглубления.
– А вот оттуда, с той площадки, – нашептывал помысел юноше, – открывается вид потрясающей красоты. Давай-ка взберемся. Там и тень есть, взгляни, под той елью. Сиди и читай себе.
– Нет, – отвергал Арсений тонкую лесть, – я спущусь в овраг, откуда этих красот не видно.
Чего он добивался? Власти над своими пожеланиями. И не власти ради нее самой, чтобы превозноситься своей целеустремленностью и твердостью перед собой или человеческим одобрением. Призываемый свыше к лучшему и большему, он нисходил все глубже: настал день, когда он не пошел ни в горы, ни в ущелье, но затворился дома. Купив маленький токарный станок, он в свободное время закрывался в комнате и вытачивал разные поделки. При этом, конечно, творил Иисусову молитву. Отвыкнуть сразу от прекрасных видов и все новых впечатлений оказалось делом непростым. Но Арсений затем и окружил себя тесными стенами своей комнаты, чтобы продолжить борьбу с невинными вроде бы желаниями. Он вспоминал много позже, что еще в юности догадался о действии одной закономерности: следует идти против своего хотения, чтобы подчинить себе свое «я». Ведь даже в доброе с виду намерение может проникнуть своеволие, а оно-то и мешает стать свободным, соединиться со Христом. «Когда ты приносишь в жертву Христу то, что тебе самому хочется иметь, – рассказывал старец о своем юношеском опыте, – тогда Христос дает тебе большее утешение. А когда тебе не хочется уже ничего, жизнь твоя становится праздником, торжеством. Ты радуешься всему, а сердце твое без остатка отдано Христу».