Радуга 1
Шрифт:
— Тогда привет Тактарову и еще этому, как там его — Антохе Ельчину, — блеснул знанием Шурик.
— Ага, Ельцину обязательно передам, — снова хмыкнул в трубку Каминский. — Ладно, видел тут пару наших парней как-то. Ну, тех, с кем учебу в ЛИВТе начинали. У Бродвея встретился Кшист собственной персоной. Такая же лошадиная голова, только волосы до задницы. Обрадовался, подлец. Помнишь такого?
— А то! — ответил Шурик. — Поди, он там вместе со своим кордебалетом ногами дрыгает. Имею в виду, с «Тодесом».
— Да нет, теперь он сам по себе. «Тодес» лишился последнего «ЛИВтера». Ездит Кшист по разным штатам, какие-то мастерклассы преподает,
— Ваку, конечно же, — засмеялся Шурик. Юрий Константинович, замдекана всех времен и народов носил подпольное имя «Вака».
— Увы, — сказал Каминыч. — Это бы для меня было лучшим подарком на отъезд. При переменах в жизни наилучшее успокоительное — беседа с уважаемым человеком. Вака — кремень, таких людей теперь днем с огнем не отыскать. Но встретил я в Аэропорту Кеннеди не его, увы, а Щавельского.
— Это из Минска который с умным и проницательным взглядом?
— Ага. Теперь директор какой-то фирмы в Филадельфии. Вспомнил меня, но на разговор не сподобился. Сказал только, что шишка на ровном месте — и убег, некогда ему.
Шурик с Каминским еще немного поговорили, каждый обретая душевное спокойствие. Шурик — после вчерашних изысканий, Каминыч — в преддверии изменений в жизни. Попрощались, довольные друг другом.
Шурик с удовольствием выпил кофе, шуганул стерегущегося Федю, достал лаптоп с записями «белого шума», запустил звуковой редактор и отправился на утреннюю пробежку. От былой апатии не осталось и следа, он бежал по дорожке и подмигивал симпатичным студенткам. Их было так много, что даже веко устало. Наверно, просто потому, что все девчонки сейчас казались ему красивыми.
Результат вчерашней охоты за голосами оказался впечатляющим.
Сначала были убраны все технические шумы: перешептывание электронов, шелест солнечного ветра, кряхтение сталкивающихся молекул. Потом Шурик удалил всякого рода повторяющиеся гласные звуки, длительностью более одной секунды — сразу же пропал вой, да и стоны тоже. Этим уже пришлось заниматься вручную: мало ли нечаянно угодит в корзину важное сообщение, пропетое оперным голосом.
Осталось очень много нецензурщины на всевозможных языках, но редактировать Шурик уже не стал — не для детских ушей предназначалась запись. Только для женских и парламентских. Впрочем, ни женщин, ни парламентеров, простите — парламентариев, такими словами не удивить.
Маты перемежались с жуткими угрозами, причем иногда персонифицированными. Кто-то картаво и невнятно изрекал, что Ходорковский не должен зарекаться от сумы, да от тюрьмы. Говоривший представлялся лысым архиважным парнем на броневике, к тому же не особенно оригинальным. Печально известный олигарх уже не первый год смотрел на волю с той, оборотной стороны. Различались также не очень человеческие голоса, будто запись пустили в специально замедленном режиме. Шурик увеличил скорость, речь приобрела более человечный оттенок, но все равно воспринималась, как полная чушь. «Яром савонакилев илангопысырк» — не походил ни на один иностранный язык. Опять кто-то кричал, что молиться поздно, кто-то, начиная, как Левитан, декламировал свою божественную суть, но резко срывался на визг, в котором угадывалось слово «смерть». В общем, радостных прогнозов не было. Каждая сволочь, добравшаяся до дьявольского микрофона, считала своим долгом донести до слушателей, что все, кранты, дальше уже край. Ничего не исправить и — прощайте. Шурик внезапно, повинуясь наваждению, отмотал запись на тарабарщину, где «пысырк и ланго». Прослушал задом наперед и печально вздохнул. Неужели, есть хоть какая-то ничтожная доля истины во всей этой бесовщине?
Отправлять эти записи Аполлинарию без своего собственного резюме было несколько преждевременно. Так, во всяком случае, ему показалось.
Поэтому Шурик, выждав пару дней, прихватив с собой кое-что еще, снова отправился в студию «Города Снов». Он подъехал ближе к полуночи — для чистоты эксперимента, как ему хотелось видеть.
На улице перед дверью в помещение светил фонарь, в свете которого туда-сюда прохаживалась кошка. Издалека казалось, что кошка ходит-бродит на задних лапах, причем передние заложила за спину. Она отклонила свое неприспособленное к прямохождению туловище градусов на восемьдесят от земли, отчего весь облик ее приобрел вид загадочный и даже поэтичный. В зубах у нее оказалась зажата папироска, которую кошка катала из одного угла своего рта в другой.
Шурик, озадаченный, крепко зажмурился и потряс головой. Приоткрыв один глаз, он с изрядным облегчением не увидел в конусе света никого, только неодушевленные предметы: бычки, крышки от пивных бутылок и отрубленную голову.
— Чего, снова пришел телевизор свой мучить? — сказала вдруг голова.
Можно было, конечно, выбросить сумку и с диким криком, позабыв про машину, убежать вверх, на оживленную улицу Луначарского, где болтаются между коммерческими ларьками пьяные отставные моряки и сидят в засадах менты. Но тогда пришлось бы поставить крест на своей карьере, а, следовательно — на благополучии своей семьи. Шурик выбрал другой вариант.
— Мммм. — сказал он и закашлялся.
— Что? Чего мычишь-то? — голос показался знакомым.
Конечно, это же Великанов сидит на скамеечке в полной тени, а вместо валяющейся в грязи головы — просто старая трухлявая чурка, неведомо откуда здесь взявшаяся.
— Здравствуйте, — сказал Шурик и тыльной стороной ладони вытер выступивший на лбу пот. — Как дежурство?
— Обещает быть интересным. Ну, проходи, раз пришел, — Великанов поднялся со скамейки и отряхнул штаны. — Кошка будто знала о твоем визите — даже носа своего не кажет.
Они прошли внутрь, и Шурик решился на реплику, ради которой он, собственно говоря, и ждал дежурства Великанова.
— У меня к Вам нескромный вопрос, если можно, конечно.
— Валяй, — махнул рукой охранник.
— У Вас на флоте были какие-нибудь неприятности с крысами? — выдохнул Шурик, чувствуя конфуз, будто спрашивал, какого цвета у него сегодня трусы, если они, конечно, есть вообще.
— Крысы? — переспросил Великанов и как-то потерялся, пряча взгляд. — А ты откуда знаешь?
— Я не знаю, то-то и оно, — вздохнул Шурик. — В телевизоре углядел, словно фокус-покус. Объяснить не смогу, так что и не спрашивайте.
Повисла пауза, Шурик повернулся к лестнице, решив больше не выпытывать у старого сторожа ничего. В принципе, рассказ Великанова никак не мог повлиять на общую картину, рисовавшуюся «белым шумом».
— Мне-то в этот твой телевизор заглянуть можно? А?
Шурик не знал, что и ответить. Ничего противозаконного он, конечно, не совершал, свои взгляды на суть явления не навязывал, вот только справится ли материалистическая опора, на кою оказывала влияние пропаганда былых шестидесяти лет, с иррациональностью увиденного и услышанного? Не вызовет ли это приступ мигрени или остановку сердца?