Радуга (Мой далекий берег)
Шрифт:
Презерватив пах, как воздушный шарик.
На улице стемнело. Под редкими фонарями янтарно светились вплавленные в асфальтовое зеркало кленовые и каштановые листья. Тучи по краям неба отсвечивали розовым. Вейнхарт дергал поводок, Таня с Сергеем оскальзывались и смеялись.
Женщине было легко и хорошо. Как в пятнадцать лет, когда, кажется, вполне умеешь летать.
Яркие витрины магазинчика с непонятным названием «Символ» обещали "выставку-продажу кондитерских изделий хлебозавода N1". Таня вспомнила, что дома шаром
— Мне сюда. До свидания, спасибо. Да, завтра обязательно в поликлинику. Вы обещали.
— Когда? — удивился он.
Она не стала спорить. Гордо прошла в раскрытую дверь. Взяла рыбные консервы и десяток круглых булочек. И только возле кассы обнаружила, что забыла дома у Сергея кошелек.
— Ну, вы платить будете?
— Будем.
На плечо Тани ободряюще легла мужская рука. И лицо кассирши, только что скомканное досадой и вечерней усталостью, вдруг стало прекрасным.
— Можете завтра отдать. Я вас знаю. Пирожных заварных возьмите, очень вкусные.
Докторша обернулась к Сергею: мужчина как мужчина. Что особого углядела в нем вредная тетка? Тут же сердце трепыхнулось, и подогнулись колени. Пришлось опереться на прилавок переждать. Снизу сочувственно поглядел Вейнхарт. Собак в магазин водить запрещено, а вот же, никто и слова не сказал.
— Ну, что? Возвращаемся за кошельком? — бодро спросил Сергей.
— Нет! — язык сработал быстрее разума. Если этот фейерверк еще раз повторится, сердце не выдержит.
Или сломаться, обабиться? Стирать мужу трусы, ходить нечесаной… унимать орущих сопливых детей… И прощай, хирургия! Aut caesar, aut nihil, иначе она не умеет. А может, у Сергея уже есть жена?!
— Гав! — возмущенно выразился Вейнхарт.
— Простите… я вспомнила… у меня… я должна…
Сергей коснулся пальцами Таниной щеки:
— Ты врать сначала научись.
В окна колотили дожди. Гремели жестью балконов и крыш, переговаривались с ветром, делали мутным желтый фонарный свет.
На кухне сипел светло-зеленый с желтыми розами на боку чайник, кипятя несчетное количество воды. Батареи до сих пор не включили, и это был один из способов согреться: горящий газ снаружи и кипяток с заваркой изнутри. А потом еще один способ, который нравился Тане гораздо больше. И неспешные разговоры обо всем. Но они начинали все больше и больше пугать. Сергей слишком часто вспоминал придуманную страну Берег, а его праздничные акварели (как весну — годовщина Чернобыля) рассекала пронзительно синяя Черта.
— В нее можно уходить по-разному. Можно с проводником — как по обычной дороге. Под ладонью Берегини. А можно — будто в омут, с головой. Или в огонь. Мы там находили иногда обгорелые скелеты… Ведьмы, почти никто, не ушел вместе с нами. Им это грозило навечно потерей дара. А это даже хуже, чем руку себе отрубить. Волк, бывает, перегрызает лапу, чтобы выбраться из капкана. Они не смогли. А на Берегу начались гонения. Так вот, мне рассказывали. Нескольким ведьмам предложили отречься. Всего-то не заниматься ведовством… Зато сохранить жизнь. Но они предпочли уйти в Черту. Без проводника. Они уходили с песней Берегине на губах, пока не скрылись совсем. Они были настоящие
— Звучит, как страшна сказка.
— Это и есть страшная сказка. Спи.
Он ушел на кухню и долго пил отдающую хлоркой воду, а потом так же долго сидел, разглядывая в темном стекле свое двоящееся отражение. Насмешлива Пряха. Каждое утро просыпаться рядом с чужой женщиной и видеть ее глаза — бледно-серые, а не любимые: лиловые, а порой цвета корицы или янтаря. Благодаря ей — и видеть.
21.
Дыхание спящего мужчины было ровным и мерным. Татьяна осторожно села, нашарила под кроватью тапочки. Крадучись, мышкою зашаркала на кухню, прихватив по дороге телефон. Кафель в кухне был голубоватым от заглядывающей в окно луны. Татьяна заползла на табурет между шкафом и столом, рядом с холодным подоконником. Накрутила диск. В темноте аппаратик казался голубовато-серым, но женщина прекрасно знала, что он ярко-алый — уступка рвущейся на волю из плена рациональности и педантизма душе. В одежде, больше всего на свете любя алое и малиновое, Таня все же выбирала нейтральные тона. А с телефоном уступила. Тем более что очень редко принимала дома гостей.
Номер, казалось, начисто позабытый, вспомнился сразу. Он принадлежал Павлу Стрельцову — Стрелку. Татьяна вместе с Павлом училась в мединституте. Только на третьем курсе дороги разошлись. Арсеньевна выбрала микрохирургию, а Пашка ушел в невропатологию. Искал панацею от болезни брата. И за Таней ухаживал оттого робко, что не хотел повесить ей на шею мальчишку-инвалида. Так и не вышло у них ничего. Потом Стрелок распределился в Борщевку, в отделение неврозов. Сколько они с Пашкой не виделись? Лет пять?
— Алло!! — знакомый бодрый голос заорал в ухо так, что Таня откачнулась. Зашипела:
— Тише, — и опасливо взглянула на стеклянную плотно прикрытую дверь. Точно Пашка мог разбудить Ястреба… Сергея.
— Чего ты молчишь? И в трубку дышишь? Ты кто?
— Я…
— Кто? «Я» бывают разные", — с назидательной интонацией Кролика сказал Стрелок.
Таня тихонько фыркнула. Годы Пашку не изменили.
— Таня… — ответила она и, испугавшись молчания, зачастила: — Паш! Стрелок! Ты меня забыл?
— Ты что, Танюха! А что случилось?
— Н-ну… может, я подумала…
— Ты знаешь, который час?
— Ой, извини…
— Ты звонишь через десять лет и глухой ночью. Что у тебя стряслось?
Она погрызла губы: неловко вышло ужасно. Выдавила через силу:
— Ну, мне нужен совет.
— Приезжай! Ко мне!
— К тебе? — переспросила она с ужасом.
Пашка на той стороне провода заржал, приводя Татьяну в ярость.
— Да не в психушку, — хихикая, уточнил он. — Ко мне домой. Адрес еще помнишь?
Адрес она все-таки переспросила. Она лишь вприглядку помнила дом — двухэтажную полуразвалившуюся хоромину посреди запущенного сада. Дениска, инвалид, не мог им заниматься, Пашке тоже хватало забот. Татьяна, стиснув зубы, подивилась собственной черствости. Ну, не любила… это не повод забыть человека на десять лет, а после кинуться к нему при первой беде…
— Я приеду… Завтра… после работы?
— Давай завтра, в семь. Будь!
— Будь, — она аккуратно вернула пищащую трубку на аппарат. Страшно было.