Радуга (Мой далекий берег)
Шрифт:
— Пашка!
— А может, это две планеты пересеклись в четвертом измерении: Берег и Земля.
— Но у нас Черты нет! — окончательно ошалевая, заорала Таня.
— Зато Чернобыль грохнул.
— Ага, при каждом ядерном взрыве мы с кем-то пересекаемся в пятом измерении. Пашка, ты балбес.
— Спасибо.
— За что?
— Ты со мной разговаривать научилась по-человечески.
Таня подавила в себе желание съездить Стрелку по физиономии. Обидно же, черт возьми! Не сухарь она, не "синий чулок"! Да, кстати, "синий чулок"
А Пашка сказал печально и серьезно:
— Черта — она как граница… Внутри каждого из нас есть какие-то рубежи. Их поставили родители, воспитание, общество, и мы всю жизнь мучимся. Или пробуем их перейти, чтобы стать самими собой.
— Тоже мне, радость, — глубоко вздохнула Таня, — перейдет Раскольников такую границу, и пойдет старушек гасить.
— Или полюбит.
— Что? — Татьяна захлопала ресницами, — ты думаешь… Сережка… перешел границу между собой и своей родовой памятью… И… и… влюбился в эту… Лилит? — она хмыкнула. — Вот всегда считала, что мужики предпочитают руками потрогать.
— Сильно ты нас знаешь, — Пашка иронично хмыкнул. — Думаешь, там пощупать было нечего? Как это у Ефремова…
— У какого?
— У Ивана Антоновича, конечно, писатель такой, — Стрелок возвел очи горе и пожевал губами. — Вывезли из храма изваяние, значит… На телеге со здоровущими бронзовыми колесами… И впряжены в нее были лев и буйвол, кажется… Лошади бы не сволокли. А на телеге баба! — в отличие от Ефремова, Пашке слов не хватило, и он помог себе руками, обрисовав в воздухе объемную фигуру. — Как там… "Необъятные бедра, куда шире массивных плеч, служили пьедесталом могучему телу с тяжелыми руками, большими и правильными полусферическими грудями. Шея, прямая и высокая, почти равная по окружности узкой удлиненной голове с едва намеченным лицом…" Весь вечер вчера учил.
— Спасибо, Пашенька!! — Татьяна озорно бросила в него шишку.
— За что?
А она, представив здоровущую тетку, идеально приспособленную для деторождения, но с объемом мозгов, как у курицы, смеялась и никак не могла остановиться. Сережка такую не полюбит!
— Тань! А выходи за меня замуж.
Эх, Стрелок! Надо же так все испортить.
23.
Ястреб с помощью Лэти стянул через голову клепаный доспех из жесткой кожи. Кинул его под сосну. Вытер пот со лба.
— Не садись. Походим.
Ястреб хмыкнул. Но все же перелез через бревно и пошел вслед за проводником. Они взобрались на холм, поросший редкими соснами, и шум турнира и пробегающих время от времени дизелей заглушил посвист ветра и шелест хвои над головами. А потом идиллические звуки перекрыл странный звук, похожий разом на крик и дикий хохот. Лэти вздрогнул:
— Тьфу… Ворон! Ну и орет!
— Еще бы. Вон та дорожка так и зовется — Воронья Тропа, — Ястреб указал на просеку. — Меня Стрелок просветил, когда место для турнира выбирали. Тут поблизости ворон живет: как летит — крылья за стволы задевают.
— Ага. Странное здесь место. Эта колея железная…
Ястреб повернулся к другу:
— Знаешь. Ролевики тоже это чувствуют. Смутно, не как ты… Павел мне рассказывал, что будто, если пробежать по рельсу, можно угодить в другие миры. Будто проводники водят туда целые караваны, торгуют, или приводят сражаться наемников. Или отводят тех, кто здесь не прижился, в мир, который им больше всего подойдет. Вдруг открывается ложбина, вокруг холмы, заросшие багряными кленами, а посередке стол стоит, и за ним мужик, который распределяет, кому куда и можно ли вообще пройти.
— Ого!
— Сочинял, конечно. А красиво.
Ястреб от души потянулся и вздохнул:
— Ну что, выгулял меня? А то пить хочется.
— Истомился? — поправляя хвост, фыркнул проводник. — И в пол силы не дрался, небось.
— Счас! Там семеро наших было. Конечно, они мозгами не помнят, но в мышцах темная память есть! — Ястреб потер костяшками пальцев щеку. — Ух, как я побегал!!
— От них или за ними?
Пограничник бросил в Лэти шишку, промахнулся и, предвидя ответную, укрылся за деревом:
— Кстати, за доспех спасибо!
— Пожалуйста. Я еще десяток приволоку — лишь бы их зацепило.
— Зацепит. Маршала турнира узнал? Ну, того, в камуфляже, с песочными часами? Это Тумаш.
— Менестрель, которому пальцы размозжили? Вот не думал… Характерец у него еще тот.
— Пришел. Раньше него только Савва успел.
Лэти покивал головой. Ястреб стоял, понурившись, сцарапывал с джинсов приставшую смолу.
— Пол жизни бы отдал, чтобы родное надеть, — неожиданно сказал он.
— А, по-моему, удобно, особенно свитер. И джинсы. Еще бы в паху не натирали…
— Счастливый ты, Лэти. Хоть и жизнью рискуешь и в Черте, и рядом с Пыльными, все равно бы с тобой поменялся!! Я на Берегу совсем другим становлюсь. И пахнет там по-другому. И люди иначе думают.
Он тщательно оттирал ладони от смолы и налипших чешуек, сосредоточив на них взгляд. То ли просто стесняясь встретиться с собеседником глазами.
— В Исанге… Там возле моря изваяние Берегини есть. Все закончится — все время стану возле него сидеть и слушать, как море о камни разбивается. И на брызги смотреть. Когда соленая вода в лицо… тогда непонятно, что плачешь.
— Потерпи, Ястреб. Пожалуйста. Знаешь, тут есть старая легенда, как певец пришел в страну мертвых за своей… Эвридикой, — едва не по буквам выговорил Лэти. — Жить — ладно… Он петь без нее не мог. Иногда это важнее.
Проводник сел на сухую траву, прислонился к сосне, не заботясь о куртке:
— Может, я глупо думаю. Но всегда: и дома, и здесь, и в Черте… всегда Берегиню в себе ношу. Она не столько в слезках-камешках. И мы пришли в Страну Мертвых за теми, в ком она больше всего живет. Чтобы душу ее домой вернуть. И это важнее, чем искать Берегиню на дорогах или в Кроме, или где еще она спрятана. Не считай себя виноватым и трусом, потому что ты здесь, а не на Берегу.