Радуга над Теокалли
Шрифт:
Заговорщики покинули пирамиду бога Ицамны. Служитель Чаку ушёл полностью довольный и даже счастливый. То, над чем он трудился долгие годы, вскоре должно было принести плоды.
Уичаа вышла, сопровождая носилки с мужем. Их доставили дворцовые рабы. Она не знала, как будет смотреть в глаза сыну, сообщая о внезапной болезни отца.
Халаке-Ахава выскочил из подземелья едва ли не вприпрыжку. Перепугавшись насмерть, когда обнаружилось их собрание, он практически распрощался с жизнью, но внезапный удар у Копана придал сил. Собственно, предатель и не вспоминал о тех минутах скользкого страха, которые пришлось пережить. С самого детства зависть жила в сердце наравне с мечтой занять место двоюродного брата. В этом сговоре он также не раскрывал истинных целей, решив выполнять поручение – настраивать народ против Кинич-Ахава. А мечты, что ж, они когда-нибудь сбудутся… Халаке-Ахава хотел любыми путями добиться власти в Коацаоке. Взвешивая различные перспективы её получения, он решил заранее договориться с ацтеками, которые смогут захватить город. Волновало только одно – не успеет ли кто-нибудь, такой же разумный, опередить. Над этим стоило поработать основательно. Но возможность творить дела для себя грела душу.
Кинич-Ахава, узнав о внезапной болезни отца, немедленно последовал к нему в покои. Там он застал мать, которая, сквозь рыдания сообщила, что Копан недвижен. Наследник несколько минут постоял над телом отца, пребывающего в забытьи, подумал и решил – лучшего момента поговорить с матерью не будет.
– Я хотел спросить, почему ты против войны с мешиками?
– Потому что они сметут нас, это безумие!
– Даже если Кокомо помогут войсками?
Уичаа поморщилась, прекратила рыдать, придала голосу лёгкую грустную ноту и вздохнула:
– Они не успеют, сын мой, да и мешиков не обманешь.
– Надеюсь, ты поддержишь меня, пусть мы и расходимся во мнениях? – Кинич-Ахава нервно переступил с ноги на ногу. Уичаа усмехнулась и чётко, с паузами, произнесла:
– Сын мой, разве мать когда-нибудь мешает ребёнку? Будет противиться только, если неразумное дитя губит себя!
– Значит, будешь против?! – Кинич-Ахава вскипел. – Но почему?!
– Почему? Потому что ты идёшь неправильным путём, который погубит и город, и тебя. С мешиками нужно дружить, хитрить, а всякое открытое сопротивление бесполезно! Кинич-Ахава, я – твоя мать, ты – всё, что есть у меня ценного… дороже жизни. Но я – женщина, я смирюсь – твой ум видит дальше, чем мой. Может быть, я что-то упускаю. А потому я подчинюсь и буду тебе помогать, какое бы ты ни принял решение.
– Но я не сдам город мешикам!
– Это все? – Уичаа перестала изображать грусть.
– Почти. Есть ещё один вопрос, он тоже неприятен.
– Ты о своей жене? Можешь не продолжать – я не приму её в своё сердце!
– Значит все, как и прежде?
– Да.
– А если бы я отступил от своего решения?
– Нет. К чему снова поднимать этот вопрос?! Уйди, позволь мне ухаживать за твоим отцом! А тебя… ждут дела города…
Кинич-Ахава огорчил разговор. Раздражение ему удалось погасить – Уичаа всегда выказывала недовольство выбором невестки, так что с этим он уже давно смирился. Обещание же не противиться его воле – защищать город – обрадовало: в соответствии с законом, мать имела власть и могла, при желании, очень сильно осложнить жизнь. Сейчас наследник понял, что тут ему уступили… до выздоровления Копана.
ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ
Известие о большом празднике, посвящённом Ицамне, облетело Коацаок с быстротой ветра. Одновременно, жителям сообщили о тяжёлой болезни халач-виника. Теперь умы горожан были заняты только тем, в какую сторону ветер из дворца правителя склонит деревья? Люди Халаке-Ахава исправно разносили по всем уголкам весть о желании жрецов обратиться с просьбой о дожде к богу Чаку. Город превратился в встревоженный муравейник, где на каждом перекрёстке громко обсуждалось предстоящее жертвоприношение и болезнь халач-виника, будущие перестановки во дворце и, конечно же, последствия.
Ссоры между сторонниками Кинич-Ахава и Халаке-Ахава возникали, но до серьёзных столкновений не доходило, потому что заговорщики выжидали удобного момента и только подготавливали благодатную почву, подогревая обещаниями о лучшей жизни с мешиками, нежели под рукой молодого и неопытного халач-виника, ставленника ненавистных Кокомо. Тем не менее, сторонников приглашения войск из Майяпана было достаточно много, и они до хрипоты отстаивали свою правоту.
Однако болезнь халач-виника приводила обе стороны в замешательство. Смущение вызывало следующее – Копан являлся единокровным братом правителя Майяпана, а вот Кинич-Ахава – только наполовину. Родственные узы ослабевали. Надеждой была Иш-Чель. Впрочем, даже при той полноте политической власти, которой наделялись жены правителей, она не могла решать такие важные проблемы, как военные договоры.
Споры стихли, когда время приблизилось к полудню и на главном теокалли города, где возвышался храм Ицамне, все было готово к большому жертвоприношению. Об этом известил звук ритуальных барабанов. Толпа смолкла и направилась на центральную площадь к подножию теокалли.
Кинич-Ахава вышел в сопровождении семьи, занял место халач-виника. Это позволило ему и свите наблюдать и слышать происходящее внизу.
Ждали верховного жреца Ицамны.
Он появился, когда хор исполнил торжественную песню.
Весь его облик соответствовал представлению майя о небесном драконе – в одеянии синего цвета с темными пятнами, символизирующими шкуру ягуара. Сзади висел стилизованный хвост, напоминающий грозное оружие хозяина вод. Лицо скрывала маска – некая помесь голов птицы и крокодила – украшенная многочисленными яркими перьями с преобладанием голубых оттенков. Место глаз занимали огромные камни из бирюзы величиной с кулак взрослого человека. Весило одеяние много, поэтому поступь жреца была тяжёлой и медленной, с трудом ему удавалось сохранить гордую осанку. Присоединившись к поющим, жрец воздел руки к небу, от этого шкура предательски качнулась, но была тут же поправлена младшими помощниками, следовавшими за верховным.
Служитель Ицамны продолжил пение в одиночестве голосом громким, сильным, немного басистым. Раздался глухой шум, символизирующий звук небесного грома – недовольное ворчание бога. Постепенно, к концу песни, барабаны становились все тише, пока совсем не замолчали – Ицамна услышал. Верховный жрец ловко сбросил шкуру дракона, оставшись в одной белоснежной набедренной повязке и многочисленных ожерельях из перьев и камней, спускающихся почти до колен. Прислужник подал ему нож. Жрец поднял его над головой и затянул новую песню, плавно разворачиваясь к жертвенному камню, куда служители уложили первого мужчину.
Свите Кинич-Ахава было видно лицо приговорённого, на нем читалось воодушевление и гордость, а глаза горели счастьем. Одним точным ударом жрец вскрыл грудь мужчины и, подняв окровавленное сердце к небу, стал рассматривать его, что-то бормоча себе под нос. Служители уже укладывали на жертвенник следующего. Всего жертв было подготовлено больше двух сотен.
Верховный внимательно рассматривал внутренности и сердце жертвы, с каждым разом все громче и громче произнося слова молитвы. Вскоре руки жреца устали наносить удары, и тогда расчленением занялся помощник, который, вскрыв грудь, передавал сердце верховному и уступал место для гадания по внутренностям.