Радуга просится в дом
Шрифт:
Сергей лежал у большого окна с видом на открытое поле. В старину степь углегорская подступала к Зеленому долу. Теперь же на месте каменных могил и курганов стояли дома. Высокие молодые тополя не заслоняли от глаз степной простор. Полулежа на горе подушек, Сергей жадно смотрел в снежную даль, спеленутую зыбким туманом, видел, как ветер-степнячок, словно бороной, приглаживал морозную дымку, укрывал поля белым одеялом. В иной час по степной дороге посеребренная инеем катилась машина. Сергей следил за ней взглядом, дорисовывал виденную картину. Если автомобиль был далеко, Сергей сравнивал его с головой бегущего оленя. В другой раз чудился парню всадник-печенег, гулявший по степи в глубокую старину и бывший тут безраздельным хозяином. То слышался ему лязг сабель Игорева полка, дравшегося здесь же, неподалеку от Зеленого дола.
— Мам, иди сюда. Степь!..
— Степь как степь, сынок.
— А помнишь, как в «Слове о полку Игореве»:
То не буря соколов несет За поля широкие и долы, То не стаи галочьи летят К Дону на великие просторы.Это ведь здесь князь Игорь дрался с половцами.
Зинаида Николаевна не знала, где дрался князь Игорь, зачем он дрался, чем кончилась его драка. И вообще она ничего не помнила о князе Игоре. Но сыну, разумеется, в этом не признавалась. Смотрела вместе с ним в окно, повторяла:
— Да, сынок, красиво. В Москве такого не увидишь.
— Москва-а… — задумчиво проговорил Сергей.
И вдруг заключил: — Не хотел бы туда возвращаться.
— Что ты, Сережа! Москва наш дом. Чем тебе там плохо?
— Люди там нехорошие.
— Откуда ты знаешь москвичей?
— Не о москвичах речь. Я о ваших знакомых.
— Сережа!..
— Брось, мама, их защищать! Все ваши друзья неискренние и злые.
— Не смей дурно говорить о наших друзьях! — повысила голос покрасневшая от неожиданной дерзости сына Зинаида Николаевна.
— И никакие они вам не друзья, — спокойно сказал Сергей. — Союзники по делу.
— Сергей!
— Не сердись, мама, я тебя люблю и не хочу обижать. Но я все думаю о нашей семье, об отце, который зарабатывает так много денег, собирает коллекции картин, хрусталя, скупил тысячи книг. Зачем они нам?
— Папе необходима личная библиотека. Он переводчик.
— Знаю, как он переводит. Наслышан от ваших же друзей. Знала бы ты, что они говорят, когда ты уходишь на кухню приготовлять им деликатесы.
Сергей, видя, как больно слушать матери его откровения, положил ей руку на плечо, сказал:
— Извини. Больше не буду. Ну?.. Посмотри, как степь сбрасывает с себя синюю шаль.
Со стороны города подул ветер, и висевшая над степью дымка заволновалась. Валы причудливых очертаний покатились, как морские волны.
Зинаида Николаевна сжала в своих пальцах руку сына, поднялась. В ту же минуту хлопнула входная дверь дома, в коридор ввалились девчата. Среди голосов Майи, Кати и еще чьих-то Сергей уловил степенную речь Ирины. Она приходила встречать Сергея на вокзал, провожала до дома. Ирина заботилась о нем, словно родная. Сергей благодарил ее, он был тронут таким отношением незнакомой девушки. Он тогда заметил, что Ирина некрасива, чрезмерно высока, угловата. Тогда же он подумал обо всем этом, и ему стало жаль девушку; он еще долго после того, как они ушли, думал об Ирине. Потом расспросил о ней Майю, успокоился, узнав, что Ирина любима, что скоро она выйдет замуж за киевского аспиранта.
Девчата, едва раздевшись, вбежали в комнату Сергея. Наперебой они совали ему конфеты, журнал «Театральная жизнь», а Ирина, стоя позади своих экспансивных подруг, держала двумя пальцами веточку сирени. Принимая ее, Сергей не удержался, спросил:
— Где ты взяла такую прелесть?
Черные глаза Ирины засветились. Ничего не доставляло ей такого удовлетворения, как принести кусочек радости другому, той радости, которой, может быть, долго недоставало ей самой. И Сергей вдруг почувствовал горячий прилив нежности к этим людям. Он резко выдернул себя из-под одеяла, сел, привалившись к подушкам. Белоснежная рубашка, красиво оттенявшая его шею, вздулась парусом, когда Сергей, втайне стремясь показать свою силу, шумно вздохнул, задержал воздух на короткий миг в легких.
Сергей хорошо узнал всех людей, окружающих его в этом доме, — в особенности же бабу Настю, хлопотавшую у печки, варившую ему молодую курицу, осетровую уху. Он все время видел возле себя мать, бесшумно ходившую по комнатам гостеприимного дома, ближе, роднее сделалась ему Майя. Что же касается Кати, Ирины, то и они стали для него, словно родные.
Все эти дни наблюдал за Катей. Она потеряла прежнюю уверенность, стала робкой, но робость ее он объяснял присутствием многих других людей, заботящихся о Сергее. К тому же сдержанность придавала ей еще большую красоту. Она ходила в короткой шубке с голубоватым меховым воротничком, в вязаной кофте с двумя оленями на груди, в синей юбке с частыми хорошо заглаженными складками. Катя стала лучше, чем была в Москве. В ее темно-коричневых, иногда темных глазах появилась глубоко скрытая озабоченность.
Иногда в сердце парня закрадывалась тревога. «Может, что не ладится?..» Но нет, каждый раз, когда они оставались вдвоем с Катей, она ободряюще кивала ему головой, говорила: «Все в порядке. На днях придет доктор». Правда, Сергей живет в Углегорске уже неделю, а доктора все нет, но доктор — человек занятой, профессор; видно, не легко ему выбрать время и прийти к больному. С другой стороны, Сергей побаивался встречи с доктором. А вдруг скажет: «Э-э, братец, тут дело плохо».
Когда в голову приходили такие мысли, парень принимался за тренировки и проделывал их до тех пор, пока не выбивался из сил. Особенно много и хорошо тренировался он здесь, в доме бабы Насти. Тут и обстановка располагала к упражнениям. Комната большая, в ней много света, всегда тепло — за стеной топилась печь, и от стены незримыми волнами распространялось печное пахучее тепло. От него было уютно и весело на сердце. А тут еще простор белого поля — степь и степь до самого горизонта. Хорошо было Сергею на новом месте. Он уже пытался садиться на край койки, свешивал на пол ноги. Однажды, с помощью бабы Насти, хотел встать, но сил не хватило, ноги отказывались держать его. Даже опираясь на руки, он не мог до конца выпрямиться — кололо в пояснице, хрустело и отдавалось болью. Однако Сергей преодолевал боль. Он все чаще, по нескольку раз в день, свешивал на пол ноги. Пытался подняться на руках, сесть. Малейшее достижение ободряло его необычайно, он чувствовал, как где-то внутри, помимо его воли, зреют в нем все новые и новые силы.
Сегодня Сергей заметил в Катиных глазах не только обычную озабоченность, но залегшую в самой глубине тревогу. Заметил не сразу, а перехватив один, затем второй, третий взгляд Кати, уловив сердцем тревожную ноту в настроении девушки, в ее словах, голосе, в раскатах неестественно громкого смеха, который возникал вдруг, иногда без достаточного повода, и так же неожиданно обрывался.
Улучив удобный момент, спросил:
— Как дела, Катюша?
— Все нормально. Завтра будет доктор.
И не задержалась возле Сергея, не рассказала подробно о предстоящем визите доктора, а, едва сказав, упорхнула к этажерке, затем к приемнику, стала нервно крутить ручку, искать музыку.
Когда из приемника полились звуки вальса, Катя подхватила Ирину, пустилась танцевать. Не попадала в такт, кружилась там, где нужны были мелкие шажки, бежала и прыгала, увлекая раздосадованную подругу — во всех этих неестественных бурных движениях и жестах Сергей улавливал тревогу ее сердца.
Зинаида Николаевна тоже заметила перемену в Катином настроении. Мать Сергея проводила большую часть времени на кухне; там она помогала бабе Насте, но в те минуты, когда появлялась в горнице, бросала тревожные взгляды то на Катю, то на сына и все больше убеждалась в том, что творится что-то неладное. Боялась одного: доктор откажется от Сергея, не возьмется его лечить. Еще в Москве ее глодал червь сомнения; она подозревала, что Катя не все сказала доктору, ложно его проинформировала, выдала болезнь Сергея за другую, — словом, тысячи догадок терзали ее душу. С тех пор как эта рыжеволосая девушка побывала у них в доме, покой не приходил к Зинаиде Николаевне ни на один день. Она даже спать перестала по ночам. Тревожилось сердце матери, чуяло неладное, но как помочь делу — не знала.