Радуга (Птицы в пыльных облаках)
Шрифт:
В саду драл горло павлин, но заслонки еще не открыли и канавки были пусты. Сашка от нечего делать отщипнул недозрелую виноградину, запустил в крикуна и вернулся во двор.
Его встретила радостной улыбкой государыня. Она стояла у каменной стенки, из которой, если вынуть затычку, начинала струиться вода и падала в маленький, каменный же, бассейн. Государыня тоже умывалась, и на лице и руках блестели под солнцем капельки воды, кожа была загорелой и чистой, волосы растрепались, налипли к мокрым щекам. На государыне было незнакомое платье, похожее на белую волну. Сашка опустил глаза. Теперь он видел только утоптанную землю и свои пыльные ступни.
– Почему вы меня избегаете?
Вот так и на "вы". Сашке
– Я не избегаю. Я занят, - пробормотал он.
– И вечером?
Она что, свидание хочет ему предложить?
Он поднял голову, синие глаза были угрюмы. Похоже, со стороны он выглядит, как дурак.
– И вечером.
– О-ой. А я хотела попросить.
– О чем?
– Сашка не выдержал взятого тона и сам на себя рассердился.
– Я видела у тебя два тренировочных меча.
– А разве хозяин...
– Я его боюсь.
Вот так. Понимай, как хочешь. То ли он, Сашка, так слаб в искусстве клинка, что годится для нее в соломенные чучела, то ли...
Он взрыл носком пыль:
– Ну, я не знаю...
– Я знала, что ты согласишься. После заката?
Сашка угрюмо кивнул.
Государыня зря жаловалась, что забыла все на свете. После особенно быстрого ее выпада Сашка едва отпрыгнул и не сел штанами в волну. Море радостно облизало ноги соленым языком.
И с чего он позволяет над собой издеваться? Да она вертит мечом так, как иные... м-м, дамы языками или веретенами. Или мужьями. Сашка вскрикнул. Клинок прошел, задевая шею. Чуть ближе - и валяться ему в обмороке на песке. Государыня опустила меч:
– Жив?
Сашка легонько постучал по ее клинку своим, призывая продолжать, в полуповороте обошел ее слева, попытался обхватить за запястье руку с мечом. Государыня ушла легко, будто танцуя, будто под босыми ногами мозаики бального зала, а не шершавый с колючками песок. Злобный куст подвернулся под голую пятку, Сашка взвыл и подпрыгнул. Со стороны это выглядело, должно быть, как особо хитрая ухватка, и государыня глухо закрылась, перестав нападать. Белый песок с синими ямками следов под большими звездами; мерцание моря, запахи водорослей и соли, шум волн и глухой стук смыкающегося дерева... Сашка словно выпал из мира и плыл в безвременьи. Тело двигалось само собой, скользило, уклонялось и нападало, и это было больше сродни волшебному танцу, чем поединку...
Она положила ему руку на грудь, поймав в ладонь сердце. От нее пахло потом и смолой. Государыня тяжело дышала, губы приоткрылись и потрескались, и внутри трещинок чернела кровь. Поймать губами прохладную вишню, обморочно черную, сдавить - и сквозь трещинки брызнет сок...
Они долго сидели, прижавшись друг к другу, на его куртке, постеленной на кромке прибоя. Сашка жалел, что у него нет второй куртки, чтобы укрыть государыне плечи. Она продрогла после купания и мелко вздрагивала, и тогда Сашка прижал ее к себе, кутая в свою рубашку поверх собственной; голую кожу холодил ветер, вызывая пупырышки, Сашка сердито ежился и смотрел на звезды, зная, что нелепо краснеет и, по-счастью, этого не видно в темноте.
Сашка вздыхал, прижимая мокрый рукав рубашки к виску государыни. Она стояла на коленях, упираясь мечом в песок, и на испуганное: "Больно?" отвечала:
– Нет. Погоди. Счас пройдет.
Все равно было больно. Сашка знал. Сам получал сколько в учебных боях. Хоть и деревяшкой. И он бегал и бегал к морю смочить рукав, чтобы остудить боль, и сердито качал головой.
– Шишка будет!
Государыня поднялась на подгибающихся ногах, с Сашкиной помощью доковыляла до воды и долго умывалась, затирая невольные слезы.
– Государыня...
– тихо позвал Сашка.
– Ну зачем тебе это? Ну ты же знаешь, что любой из нас будет драться за тебя.
Она посмотрела ему в глаза.
– Да, а ты думаешь, я смогу посылать вас на смерть и отсиживаться за спинами?!
– Погибнуть в бою - это участь мужчин.
– Кто придумал такую глупость?
– она встала на ноги, обхватила пальцами рукоять меча:
– Начали!
Они вернулись на рассвете. На цыпочках прокрались мимо Шарика (или Шавика, как ласково называл его хозяин) - псинки маленькой, но весьма голосистой; а когда Ястреб сажал Шавика в бочку, чужой мог подумать, что во дворе надрывается самое меньшее волкодав. Сашка знал, что волкодавы молчаливы, а Шавика прикормил курицей, и тот дрых без задних ног. На стук калитки из будки выползла котявка, широко зевнула розовым ртом и убралась досыпать. Государыня ушла к себе. А Сашка присел на крыльцо, положив рядом мечи, и задумался. Он машинально подвинулся, когда вышел хозяин: в холщовых штанах до колен, босой и тоже задумчивый. Он опустился, заставив доски скрипнуть, и посмотрел на Сашку.
– Хорошо повоевали?
Сашка дернул худым плечом:
– Ага.
3.
Улица была, как темная река, и в набережных многоэтажек догорали последние окна. Андрей стоял на углу и смотрел на два окна в четвертом этаже. Сейчас они погаснут, ровно в полночь без четверти. Каждую ночь в это время. А он зачем-то приходит и смотрит, как горит за шторами красный странноватый огонь. А потом темнота. Иногда Андрею даже кажется, что слышен щелчок выключателя.
Окна не погасли. Они продолжали ровно светиться своим малиновым тревожным светом, словно приглашая - зайти, узнать, почему изменен привычный распорядок. И Андрей решился. Разумеется, это было сумасшествие, но он почему-то знал, что имеет сегодня право на сумасшедшие поступки. Он перешел улицу и открыл тяжелую дверь. В подъезде было темно, пахло цвилью и кошками. Одна из кошек с воплем метнулась из-под ног. Ступеньки были низкие, широкие, как во многих старых домах, а перила шершавились густыми слоями краски и налипшей пылью. На ходу Андрей соображал расположение квартиры и считал пролеты. А потом постучал. Звук утонул в глухом дерматине, но двери сразу же распахнулись. Словно не были закрыты или кто-то его ждал. Свет ослепил, хотя, по размышлении, был не такой уж яркий - бра с электрическими свечками. Андрей зачем-то нырнул вниз и в сторону - и рассмеялся. Вредно читать боевики.
– Гав, - сказали ему громко. Пятнистый диванный валик возился, тыкался в ноги, мёл шагреневыми ушами половичок. Потом развернулся, словно приглашая входить, дернул толстым, как палка, хвостом.
– Здравствуйте, - радушно объявил, перегораживая прихожую, здоровый высоченный мужик. На его голой груди под сердцем сиял распахнутыми крыльями ястреб. Или еще что-то такое же хищное.
– А мы вас ждали. Можно не разуваться.
Входные двери так и манили сбежать. Не станут же его преследовать. Но Андрей уже тщательно вытирал подошвы кроссовок и брел за мужиком на кухню, куда ж еще...
На кухне пыхтел и подпрыгивал на газовой конфорке зеленый с желтыми розочками чайник. Он так не сочетался с хозяином, что Андрея прошиб истерический смех. Бассет-хаунд взлаял.
– Вейнхарт, место!
– тихо, но выразительно рявкнул мужик.
– Да вы присаживайтесь, в ногах правды нет.
Андрей грянулся на угловой диванчик, обвел кухню глазами. Она была обшита деревом, с мебелью ручной работы, аккуратно расставленными кастрюльками и прочим причиндалом. Красота! Тут в двери настойчиво позвонили. Кто бы он ни был, нащупать звонок в глухой темноте... Хозяин вышел. В прихожей прошумело, затопало, стукнуло, бассет сказал свое веское "гав!". После чего в кухню почти влетел попинываемый в спину хмырь неотчетливого возраста и занятий: патлатый, выбритый, с серьгой над бровью и вылезающими из коротковатых рукавов руками-лопатами. Рубаха его Андрея впечатлила: какая-то немыслимой расцветки сирийская парча с черной тесьмой мученика-анархиста, перетянутая витым шнурком a la russe.