Радуга (Птицы в пыльных облаках)
Шрифт:
– Вот тут... колышком отметил.
Отмечать Черту колышком - что комолой рожать. До границы песков еще было чуть не два поприща. Ближе подходить никому не хотелось. Выбранные заспорили. Один кричал, что вчерась Черта стояла по берегу ручья, трое других ему возражали.
– Глядите, дяденьки!
Дяденьки сперва не поняли, куда глядеть. Вот только что впереди струился горячий воздух - а вот уже нет ничего. Никакой Черты. Селяне кинулись туда. Никогда, ни от какой напасти еще так не бегали. Подбежали и замерли. Черта не исчезла, но словно отползала, убиралась назад, выпуская пологий холм, жухлые травинки, прошлогодние тележные следы...
Кто-то сел на землю и громко икнул. Кто-то грязными лапами протер глаза. Заплакал.
– Чуры. Не зря молились.
– Маму вашу!.. Егошка, одна нога здесь...
Мальчишке не потребовалось объяснять дважды.
7.
Сёрен сидела спиной к лошади, перекинув через грядку телеги натруженные ноги; смотрела, как под колесами убегает назад дорога. О вчерашней грозе напоминала только прибитая дождем пыль и глубокие лужи в колеях. В лужах застревали колеса. Тогда телегу приходилось подталкивать, увязая в грязи; расплескивалась, сверкая брызгами под солнцем и пятная ошметками глины, желтая вода. По обочинам цвело разнотравье. Глаза успевали выхватывать тимофеевку, смолки, серпорезник и пахучую ромашку. А небо над дорогой, над густым ельником было ослепительно синее, глубокое, поворачивало к осени. И кружил, туманил голову запах сена, устилавшего дно телеги.
Про что угодно была готова думать Сёрен, лишь бы не вспоминать случившееся три дня тому, и Лэти, легкой походкой охотника - носки внутрь, и широкий бесшумный шаг - ушедшего вместе с Грызем вперед. Вспоминала, и, как тогда, начинали мелко трястись пальцы и губы. И любое невинное слово могло привести к смеху или слезам. Благо, ее не трогали. Только Ястреб оговорил "встреханной вороной." Но на него Сёрен не обиделась. Тряслась, вытягивала нитки из полосатой новенькой плахты; когда знала, что не видит, косилась на Сашку. Вспоминала вчерашнюю его песенку. Ничего такого, а поди ж ты, запала в душу: словно сложено о ней самой. Тихо стала напевать себе:
– Слез пригоршни полные в поле унесу.
Я поймал молнию, девичью косу.
Я поймал молнию, спрятал ее в деревце.
Загорелось деревце, не на что надеяться...
И ход телеги казался уже не таким тряским, а сердце сладко ныло от непонятной тоски.
– Я сыщу радугу - полосатый свет.
Одари радостью, упаси от бед.
Помоги, радуга! Я совсем изверился.
Угасает молния, увядает деревце.
Ночь крылом касается. Я крыло качну.
Звезды осыпаются в мокрую траву.
Золотая молния...
Сёрен не заметила, что всхлипывает в голос, отираясь рукой, размазывая грязь по щекам. К ней переползла Сольвега, свесила через грядку гладкие загорелые ноги, вздохнула:
– Все нитки повыдергала. Жалко.
– Пускай.
– Ты это... я тебе тогда соврала... насчет Черты.
– Сольвега ощупала на плахте черно-красный выпуклый узор, стараниями Сёрен изрядно прореженный. Зашью потом. Так вот, мы потому убегали, что я ведьма.
Сольвега вздохнула. Натянулась на груди сорочка. А Сёрен вдруг сделалось тепло, оттого что ей говорит это не по воле ведьмовского обряда, а сама, просто словами. Сольвега глядела на дорогу. Медленно, выбирая каждое слово, рассказывала про сорвавшееся с тополей племя ворон, про колодезный журавль, упершийся в закат, про неизбывную предвечернюю тоску. И про то, что ведьмовская сила ничто рядом с озверелой, алчущей крови толпой. Никто просто не успевает приготовиться... и потом долго, мучительно умирает в болотной жиже, чувствуя, как та подползает к животу, к груди, к жадно ловящим воздух губам... Сольвега закинула голову так, что жилы на шее натянулись на разрыв. Болота не было. Был чужой пограничник, осевший в их краю, успевший вырвать из оцепенения, из-под летящих камней, и положивший голову за Микитку и за нее, чужую жену, за ведьму - разве так бывает? ... улица в далекой теплой Кроме, узкий дом, распахнутое в высоту окно, и она, пятнадцатилетняя, забывшая все на свете; потому что виргинель...
– Так ты помнишь?!..
– ахнула вдруг Сольвега. Чтобы помнить обряд - такого тоже не бывает. А вот случилось.
Сёрен пробормотала, утыкаясь в подол, комкая слова, как горячую кашу:
– Он меня не любит и не полюбит никогда. Я видела...
Видела женщину, из-за которой Лэти пошел в Черту и ходил и ходил, надеясь однажды не вернуться.
– Дай ему время. Дай ему понять, что ты не маленькая девочка, какой он привык тебя видеть.
– Ты что! Я старая уже!
– воскликнула Сёрен, разбудив сжимающего вожжи Ястреба.
– Мне девятнадцать. И пограничникам нельзя жениться.
– Это сплетни, - пробурчал Ястреб и опять свесил голову на грудь. Сёрен покраснела и замолчала.
Сольвега легко спрыгнула, подошла к Сашке, который, как деревянная кукла, шагал сбоку. С ним с обряда творилось дурное, он все больше сутулился и молчал, и не ел почти ничего, и только когда обращался к государыне, синие глаза загорались жизнью. Но она лежала сейчас на сене в вызванном травами забытьи, с головой укрытая плащом.
Теплая ладонь Сольвеги легла на худое Сашкино плечо:
– Нельзя же так.
– А как... можно?
– должно быть, он сам себе удивлялся сейчас, что ответил, слова вышли с запинкой.
Сольвега закусила выбившуюся из узла соломенную прядь. Посмотрела на теплый песок под босыми ногами, о чем-то напряженно думая. Погрызла губу. И бросилась догонять телегу.
Они остановились на ночлег рано: солнце еще не садилось. Тумаш с Андреем принялись ладить костер, ползал и радостно гугукал под березами Микитка, а Ястреб, прихватив лук, подаренный в поселке, ушел в лес. Сёрен разбирала припасы. Они шли по пустой земле - ни селищ, ни даже отдельных хижин, но, как сказал Ястреб, летом в лесу может пропасть с голоду только лентяй либо дурак. Тумаш почему-то покраснел. Хотя краснеть следовало Савве: в его заплечном мешке лежали лишь вапы Сёрен, чистая веленевая книжица и несколько заостренных палочек. И притащив для костра дюжину кривоватых веток, он расселся под березой с мыслию на челе и палочкой в руках. Да еще шипел, когда умирающая от любопытства девушка подходила чересчур близко. Сольвега как-то незаметно исчезла. Потом Сёрен заметила, что пропал и Сашка, но не встревожилась. Она ведьма, он при оружии, чего им сделается, право... Слегка покраснела и уткнулась в мешки.
Сашка стоял, отвернувшись, царапая ногтем березу, раздавив походя семейство темноголовиков. Над ним звенели комары. Не примяв травы, подошла Сольвега. Он ощутил ее присутствие, сердито передернул плечами.
– Тяжело, - сказала она.
– Когда вывернут, как пыльный мешок, перед чужими, вытряхнут наружу все: и самое дорогое, и самое гадкое.
Он напрягся.
– Время нужно, чтоб охолонуть. А его у тебя не будет.
Ведьма сдернула белую пушистую головку лопуха:
– Смотри!
Сашка невольно повернулся.
– Вот ее жизнь, - пушинки лежали на темной, натруженной, ладони.
– Можно вот так, - Сольвега сжала ладонь. А можно...
– она дунула, и пушинки полетели в розовый предвечерний свет.
– Нет у тебя времени.
Сашка кинулся к ней:
– Отдай!
Ведьма тряхнула головой, шпильки устали держать хором волос, и те рассыпались, спутались, опали тяжелым золотом. Сольвега стала вовсе близко, и одна рука невзначай распутывала завязки на своей рубахе, а другая - гашник на Сашкиных ноговицах. По чреслам пробежал огонь, а дальше все было просто и правильно.