Рахиль. Роман с клеймами
Шрифт:
Правда, совсем ненадолго.
«Сорвались – бежали. Не все ли равно? – говорила она, морщась и теребя недавно проколотую мочку уха. – Сережку мою никто не видел? Головачев расстроится, если придет – а я без нее».
Видимо, Соломон Аркадьевич все-таки угадал. Слово «сорваться» она предпочитала из-за того, что в нем звучала тема падения. Не в окончательном смысле Paradise Lost Джона Мильтона, но где-то в ту сторону.
Вот так просыпаешься – и уже не в раю. С добрым утром, мое замечательное грехопадение! Сиди и думай – как докатился до такой жизни.
«В двадцать девятом году, –
Странно, что он этому удивлялся. Как будто мы с ним поменялись местами, и это не я, а он совсем недавно женился на Любе и выяснял теперь, каким бывает настоящее, нешуточное упрямство.
«И сказала Рахиль Иакову: дай мне детей; а если не так, я умираю».
Потому что, если Люба говорила «надо найти сережку», это значило – надо найти сережку.
Ведь Головачев мог расстроиться. А этого не хотел ни один из нас. Моя Рахиль перестала бы со мной разговаривать даже днем, если бы доктор всего лишь нахмурил брови. В больнице я мог высказывать ему все, что угодно, но дома приходилось быть осторожным. Люба не спустила бы мне его дурного настроения.
Поэтому я бросался под стол и под кресло на помощь Соломону Аркадьевичу, выискивая пропавшую сережку, стукаясь лбом об этого сердитого старичка и стараясь отвлечься приятными мыслями о том, кого бы еще из своих будущих коллег я поместил в нашу с доктором Головачевым психушку.
Да, в принципе, всех.
Различие между ними в этом смысле было попросту минимальным. Как между двумя рядами звездочек, выделяющих с двух сторон слишком короткую главу.
Которая стала такой короткой лишь по одной причине – тема ее столь обширна, что начни писать – и не остановишься никогда.
«Я список кораблей прочел до половины…»
Вторая песнь «Илиады» покажется не длиннее Люсиной считалочки.
Эники-бэники ели вареники.
Эники-бэники бумс.
– Классная история, – сказала Дина, потягиваясь в своем кожаном кресле. – Вы ее рассказывали кому-нибудь?
– Да нет, – я пожал плечами. – Зачем? Кому это может быть интересно?
– Перестаньте, – она махнула рукой. – Целую повесть можно написать. Или роман. Клевая история – сто процентов. Особенно интересно про долбанутых. Только у вас лицо стало совсем бледным. Вам не плохо?
– Ты знаешь, голова что-то кружится. Видимо, слишком долго говорил. Так бывает. Пойду на кухню, налью воды. У меня тут таблетка.
Дина немного посмотрела, как я пытаюсь подняться с дивана, и снова махнула рукой.
– Сидите. Я сама принесу. Вам кипяченой? Или из-под крана можно?
– Спасибо, – сказал я. – А то что-то правда в глазах немного темнеет. И такие искорки в уголках бегут.
– Вам кипяченой? – повторила она.
– Все равно.
Мне было действительно все равно. Я просто хотел, чтобы она побыстрее вышла из комнаты, раз уж у меня самого не получилось. Хлопнуться в обморок на глазах беременной женщины – это совсем не то,
Немагнитная запись звука. Общение с потусторонним миром. Плюс подозрение, что оно таким и останется. От перемены мест слагаемых сумма, если честно, только выигрывает. То есть миры поменяются, но один из нас все равно будет «по ту сторону». Океана, реки, ручья – неизвестно чего, но обязательно водоема. И обязательно в родительном падеже, поскольку одного из нас в любом случае придется родить, а другой уже вот-вот станет ответом на школьный вопрос «нет кого?». И водоем обязательно с берегами. Потому что должен быть резкий контраст – зыбкость того, что надо пересечь, и надежность конечного пункта. То есть два берега, и между ними река. А в воде снуют разные подозрительные типы. В том и в другом направлении. И где-то среди плывущих голов виднеется уже и моя. Покачивается на волнах, как поплавок в ветреную погоду. Думает себе о чем-то. А с той стороны приближается мой внук. Середину уже переплыл.
Или внучка.
Надо же, они так и не сделали УЗИ.
– У вас лицо немного порозовело, – сказала Дина, протягивая мне стакан.
– Да, кажется, стало лучше.
– Но вы таблетку выпейте все равно. И вот мармелада съешьте кусочек. В сахаре много калорий.
– Боишься, что я тут у тебя упаду и проваляюсь бревном до самого вечера?
– Нет, мне просто вас жалко.
Я понял, что шутка не удалась, и молча запил таблетку.
– А как звали этого доктора? – неожиданно спросила она. – То есть зовут…
– Головачева? – я вытер губы и вернул ей пустой стакан. – Его зовут Дементий Петрович.
– Странное какое-то имя.
– Да нет, ему подходит… С именами, ты знаешь, бывают связаны очень забавные истории… Одна вот как раз насчет мармелада…
– Может, не будете больше рассказывать? А то опять побледнеете.
– Последнюю. Расскажу тебе последнюю историю – и ухожу. Тем более что это, в общем-то, анекдот.
– Ну, хорошо, – она бросила взгляд на часы и снова уселась в то самое кожаное кресло.
Но стакан по-прежнему у нее в руке. Как знак быстротечности времени. Самый красноречивый на свете хронометр. Красноречивей кремлевского циферблата по телевизору в новогоднюю ночь. Совершенство часовой техники. И никаких шестеренок. «Картье» умирает в корчах от зависти. На тонких стенках еще блестят капли воды, но смысл совершенно понятен – давай быстрее, профессор, время пошло. Даже и не часы. «Стакан-секундомер» – имя этому стеклянному совершенству. Оглушительный выстрел из стартового пистолета. Уши заложило, и беговую дорожку затянуло дымом. И заложило уши.