Ракета
Шрифт:
— Вячеслав Щербаков. Писатель, начинающий… — скромно отводя глаза, представился Слава. Но Гож похлопал его по спине:
— Ну, не будем скромничать, — и сказал Снегуру, кивая головой:
— Храмов дал добро.
Снегур отпил из одной рюмки. Снегур отпил из другой рюмки. Почмокал губами, глядя вниз. Прошипел непонятное и подался прочь. Щербаков заметил на подоконнике чей-то скворечник. Ничейный. Анастасия отвернулась к столу. Щербаков взял скворечник и одел на голову. Тронул Анастасию за плечо. Та повернулась. Замешательство, улыбка.
— Вы
— В некотором роде.
— Наверное, знаменитость?
— Знаменитость это не то, что вы думаете. Сначала это приятность, а потом уже обязанность.
— Не понаслышке знакомы? — понимающе.
— В некотором роде.
И Щербаков снял скворечник. Тут Анастасия толкнула его в грудь обеими руками. Глаза Анастасии налились темнотой и заблестели.
— Шутка была глупой! — крикнула она. Из носа у нее что-то вылетело.
— Это было жестоко! — Анастасия подступила к Щербакову впритык. Рядом оказался Гож, со сцепленными челюстями, желвачками играя. Щербаков спрятал одну руку в карман, там сжимая кулак. Ногти впились в ладонь.
— Это же был розыгрыш, — сказал он. Анастасия отошла на шаг и вытянула вперед палец:
— Ты выдавал себя за другого! Ты воспользовался доверием женщины!
— Замухрышка, — тихо сказал Гож и Щербаков принял это на свой счет. Спасти могло только вмешательство Храмова. Храмов снова общался со Снегуром. И молодые внимали. Снегур рассказывал, что собирается идти в политику.
— Есть люди, — говорил он, — которые мало имут. Это малоимущие. Многим таким я послал на Новый год по конфете. Сопроводив ее открыткой. Так меня будут помнить и уважать. И потом, когда я буду баллотироваться в депутаты, это аукнется.
— Откликнется, — поправил Храмов. Снегур немного помолчал. Потом каменно:
— Я сказал, что сказал.
Немного подумал, полез в карман, достал на раскрытой ладони смятую бумажку:
— Может, хоть счастливый билетик купите? Все средства пойдут на издание благотворительной литературы!
— Что же, — согласился Храмов, вытаскивая бумажник, — такому делу помочь надо. Если не мы, то кто? А вы, молодые люди?
Но молодые люди растворились в воздухе. Отошли, едва услышав про металл презренный. Один только остался, с оттопыренными ушами и наивным взглядом. Достал денежку и дал со словами:
— Вот, копеечка осталась. Берег на проезд.
— Ценю, молодой человек. Ценю, — Храмов потряс ему руку.
Послышался крик. Треск разрываемой материи. Щербаков, без рукава, с молочно-белой рукой, побежал к выходу. За ним угрем вился Гож, шипя злобно:
— Гожжж! Гожжж!
Щербаков закрывал руками испуганное лицо и отмахивался. Вход в литературный мир закрывался.
5
Белыми мухами замело. Пришли Прошка и Михаил к горе со склоном глиняным, кореньями поросшим. Ну и деревья. В склоне нора. Голубым одеялом завешена. Ватным, стеганным. Прошка отвел в сторону одеяло:
— Прошу. Готель первый класс.
Заходят. Тепло, свет от лампы керосиновой. Чадно. На клумаке сидит человек, собой суров, надутый, с татарским лицом.
— Ты кто еси? — спрашивает он, прижмурив око.
Ответили. Человек подался вперед, протянул руку:
— Рупь!
— Нету ничего, — развел руками Михаил. Он был хитрый. Тогда надутый сказал:
— Тогда харчами. Или выметайтесь.
— Хочешь соку? — нагло Прошка.
— А у вас есть?
— Будет! Где у тебя тут вода?
Надутый кивнул головой на ведро. Там была вода. Прошка сделал руками фшшш. И сказал при этом:
— Крэкс, пэкс, фэкс.
— Ну и что? — сказал суровый человек.
— А ты пойди, попробуй.
— Что я, дурак?
Михаил подошел к ведру, зачерпнул горстью и поднес ко рту. Отпил. Удивился:
— Да. Натуральный вишневый сок.
— Брэ! — надутый встал, вразвалку доковылял до ведра, попробовал. И спросил:
— Это как?
— Хочешь еще сделаю? — ответил Прошка.
— Ай, — надутый человек погладил бороду.
6
Гламов сел на табурет, чтобы наблюдать, как сантехник врачует раковину. Гламов был голоден и сжался, подавшись вперед — чтобы Конотопов не слышал урчание в животе. Это неприлично.
Конотопов достал ключ, чтобы раскрутить колено трубы. Тут ему снова позвонили. Он не достал свой телефон-раковину. Он стал говорить с кухонной раковиной.
— Я еще здесь! — сообщил он. Раковина прохрюкала в ответ. Конотопов добавил, оправдываясь:
— Ну еще минут тридцать, не больше. Трубу прочистить и взять с клиента деньги.
— Хрю-хрю.
— По тройному тарифу? — сантехник посмотрел на Гламова. Лицо, брови — все кричащий знак вопроса. Повернулся к раковине:
— Нет, не думаю.
— Хрю.
— Убить? — опять знак вопроса, — Хорошо, я подумаю.
И выпрямился.
— Тут вот какое дело, — сказал Конотопов, — Или вы заплатите мне по тройному тарифу, или я вас убью.
— Но это ведь грабеж среди бела дня, — ответил Гламов.
— У меня трое детей, надо кормить семью.
— Но ведь жизнь становится лучше.
— В самом деле. Я и забыл, — Конотопов почесал в затылке, — Знаете что? Я вам все бесплатно сделаю. За счет фирмы.
— Спасибо, — Гламов расслабился.
6
Храмов не всегда был Храмовым. Раньше его фамилию забывали, но нарочито крепкое рукопожатие пухлой ладони помнили. А теперь вот он — Храмов. И в шапке свой и без шапки. Шапку он забыл, когда выходил из дома литераторов.
А у выхода там большие ступени. И львы. Два сидят сторожа лестницу. Храмов держался правой рукой за широкие каменные перила. Белой рассыпающейся волной сметал с них снег. Храмов шел медленно, осторожно. Не хватало еще тут упасть. Перелом шейки бедра. Как пить дать. Только бы не поскользнуться. И чего дворник или кто тут ступени не чистит? Надо выйти и такой лопатой, ударять, ударять, раздалбливать наледенение.