Ракета
Шрифт:
Храмова догнал какой-то, в распахнутом пальто. С запавшими глазами, сырного лица человек, держащий в руке свернутые в трубочку бумаги. Храмов принял важный вид. Сейчас у него спросят литературный совет. А то и дадут почитать то, что писалось так, для себя, в стол. Но хочется узнать мнение.
Незнакомец взял его за плечо, нарочно останавливая. Храмов повернулся. Запавшие глаза приблизились:
— Вы Храмов?
— Да. Я.
— Вы даете добро всем этим молодым бездарям и рекомендуете печать их в книжках с глянцевыми обложками.
— Это новая литература, молодой человек. Вы ничего не
Храмов подался, хотел сделать шаг, но человек с пальто на распашку удержал его:
— Знаете, что такие как вы, портят литературу?
— Я это в первый раз слышу.
Храмов вдруг дернулся, чтобы правой достать незнакомца кулаком. Но пятка его пошла вперед и вниз, со ступени. А тело стало лететь назад. Незнакомец отпустил, растерявшись.
7
На столбе клеено объявление. Оно неряшливо большое. Оно кричит. Всеми тремя цветами фломастера. Крупно буквы писаны зеленым. Собаки порода — ярким розовым. И телефоны коричневым. Пропала любимая собака. Кавказская овчарка — трудно не заметить. Звонить всем. Четыре телефона, один городской, три мобильных. Может, какой-то будет занят. Какой-то подзаряжаться. А так есть варианты. Дозвонятся наверняка. Пропала любимая собака.
Если пойдет дождь или мокрый снег, буквы заплачут. Сейчас сухо, подморозило. Минус четыре, короста снега на земле. По нему ходишь не оставляя следов. Это вечный снег. До весны проваляется.
Столб — на улице, вдоль улицы — забор, за забором — ручей в овраге, за оврагом — склон песчанистый, на макушке горы — зеленый лес еловый. Было бы снежно, будет красиво. А так — пусто, постно. Ручей во льду. Ему мешают течь старая детская коляска, россыпь брошенных давно пеньков-срубов, черная резиновая шина. Овраг все примет. Раньше тут была река.
Напротив забора тоже гора. Домишками обросла, один над другим, другого перекрывает, на третьего налезает, словно бюрократы локтями толкаются за место на служебной лестнице где-то здесь пропала любимая собака.
Одна машина. Раз в час. Проезжает с ветром на скорости больше допустимой законом. Тот, кто едет, едва умеет читать. Научившись ползать, он сел в машину. Он автолюбитель.
В остальном тихо.
8
И приходил мороз. Начал падать снежок. Это так, предвестник. На темных коричневых канализационных люках лежали кошки. От люков шел пар. Между ног и хвостов кошек. Шерсть у них отсыревала, им становилось еще холоднее. Но бока грелись. Потом кошки исчезли. И люки сдались морозу. Он затянул их снегом. Засыпал сверху.
У людей стало замерзать в носу кристаллами. Кудлатый бегал, резко отрывая лапы от твердой земли. От мороза, от каждого дыхания у Кудлатого обжигало внутри.
Раньше он часто стоял у ларьков и раскладок, на которых жарили и продавали. Пирожки, чебуреки и сосиски в тесте. За столбом дыма продавщицы глядели через столб дыма на покупателей. Происходил обмен денег на жареное тесто. Сверху оно поливалось томатным соусом. Кудлатый облизывался. И иногда ему бросали горячий кусок. Он ел и снова ждал. И бил хвостом по заплеванному асфальту.
А теперь почти пустыми стали улицы. Кудлатому было странно. Пропали запахи. Остался один, жесткий запах мороза, чем-то похожий на то пережаренное тысячу раз масло. Но раскладки с пирожками, раскладки с чебуреками и кипящим маслом, раскладки с нанизанными на штырь пластами мяса закрылись. Никто не продавал на улицах. Кудлатому хотелось есть и пить. Он лизал лед, но ему все равно хотелось пить. И есть тоже хотелось — в душе щекотало непрерывно.
9
Ветер дул люто, страшно. Сергей Иванович лежит в поле. Калачом свернулся. Натянул до лица фуфайку. Над полем висело небо. Хмурая ночь. Кругом степь, как срезанная. Редкий куст и тот сгорблен снегом. Сергей Иванович пережевывает ворот фуфайки. Ворот от слюней мокрый. Сквозь тихий вой ветра слышно, что шепчет Сергей Иванович:
— И валеночки битые. Это же надо уметь так отхватить. Фуфайка — вещь, сносу ей не будет. И валеночки битые.
К нему подходит Щербаков. Он тоже шел через степь. За ним по снегу тянутся следы. Их медленно заносит крошка. Щербаков оборван, у него под глазом синяк. Одного рукава нет. Рука покраснела от холода.
— Едва я вошел в воды литературы, как меня изгнали, — говорит он.
— Слава? — Сергей Иванович еле высовывает голову из фуфайки.
— Пути к славе разветвлены. Дорога изгнанника одна, — отвечает Щербаков, поблескивая чем-то. Сергей Иванович приглядывается. Это блестят две сосульки, свисающие, как клыки моржа, у Щербакова с носа.
— Работа в конторе больше не удовлетворяет меня, — говорит Щербаков в пространство, — Я словно мотылек, лечу на свет литературы. Общество прозаиков и поэтов, вот моя среда. И что теперь? Я публично осмеян. Сам Гож меня укусил.
— Гож?! — Сергей Иванович приподнимается, — Читывали!
— А последний его роман, так это вообще блеск, — Щербаков садится в снег.
— Но ведь он поэт, — говорит Сергей Иванович.
— Ну и что? — возражает Щербаков.
— Но позвольте, он ведь поэт! — Сергей Иванович уже хорошо высунул голову из фуфайки.
— Он также и прозаик.
— Простите, я вас неправильно понял. Слышите, как ветер воет? Уууу! Уууу! Давайте выть вместе.
Они сели рядом на четвереньки и завыли.
10
На улице стало мягче. Уже мог тихо падать снег. Снова появились круги на люках. Только дохлые вороны остались лежать, как лежали — ногами кверху, отвернув клювы в сторону. Но им тоже было теплее.
Аня зашла к Ивану. Тот сидел на диване и смотрел на стену. Стена была голая, только обои и четыре гвоздя. При случае можно чего повесить. Аня сказала:
— Давай пойдем в кино.
А Иван ответил:
— Нет, я лучше останусь, буду на стену смотреть.
И остался. А она пошла в кино.
Кинотеатр был в подвале одного деревянного дома. Такие еще сохранились на набережной. Их не слизала ни река, ни богатый человек, пахнущий лосьеном. Вход в кинотеатр был по копейке.
Вниз вели железные ступени. С острыми углами. Мокрые от сапог, они были опасны. Лестница заканчивалась дверью. За ней был зал, за ней стоял лысеющей, похожий на орангутанга человек с широкими ладонями. Он собирал деньги. Взамен не выдавал ничего, кроме слова: