Ракетный гром
Шрифт:
Он удалялся быстро, широко размахивая руками, в одной из которых была зажата тетрадь с конспектами. На ходу открыл ее и начал что-то писать.
Цыганок заметил:
— Видал. Витяга, на ходу конспекты правит...
Время, отведенное для самостоятельной подготовки, подходило к концу. Они убрали учебные пособия, зачехлили приборы. Цыганок объявил:
— Теперь перекур!
В квадратике для курения сели на скамейки. Настроение у Виктора упало после того, как Малко отказался посмотреть, чему он научился, тренируясь сегодня в классе. «Может, решил объявить взыскание? — подумал Виктор о своей самовольной поездке к матери. — Давно пора». Он знал, что взыскание на провинившихся солдат накладывается тотчас же, как только произведено расследование. Но его почему-то не вызывают. «Неужели отец вмешался, прикрыл сыночка?» Он взглянул на Цыганка, и ему показалось, что Костя знает о его проступке и сейчас тоже думает: почему сошло? «Сын командующего, такому все позволено». Настроение совсем испортилось.
Цыганок заметил это, спросил:
— Ты чего скис?
— Не был я на квартире у комвзвода. Не был! — Он ближе подсел к Цыганку. — Зря вы так считаете: сын командующего, такому все позволено. Неправда это!
Цыганок привстал, бросил окурок в бочку с песком:
— Погоди, погоди. Витяга, что-то я не пойму: ты о чем говоришь?
— Неправда это! — вскрикнул Виктор и, поднявшись, хотел было идти в казарму.
Цыганок остановил его:
— Садись!.. Все знают, что ты тогда задержался на квартире у старшего лейтенанта Малко. И меня приглашали. Сам командир части угощал чаем, в шахматы играли. Что ж тут плохого?
— Не был я на квартире... В ресторане слушал дядю Якова, выпили немного. Потом понесло на электричку, к матери... Пусть меня накажут, но не трогайте отца. Он тут ни при чем.
Цыганок не сразу нашелся, что сказать Виктору, лишь немного погодя глухо произнес:
— Компот, настоящий компот...
— Почему меня не наказывают? Сам комвзвода говорил, что за такой проступок посадят на гауптвахту. Простили, что ли? А с другими бы так поступили?
— Вон ты какой! — сказал Цыганок. — Сам просишься на губу. Впервые вижу такого шутоломного. Все ведь прошло, и радуйся. — Костя хитрил, распаляя Виктора, ему хотелось знать, чем кончится бунтарство того. — Радуйся! — повторил он.
Виктор еще больше вспылил:
— Чему радоваться! Поблажка? Отец сам по себе, я сам по себе, он генерал, я — солдат. Понимаешь, рядовой, как все. И что положено рядовому — пусть совершится. Для него же лучше будет...
— Для кого? — спросил Цыганок.
— Для папы. Мама разнежила его, вот он, наверное, и позвонил.
— О, какой смелый, генерала критикуешь! — подхватил Костя. — Вот и напиши ему, папе: чего балуешь, потом плакать будешь...
— И напишу.
— Не осмелишься!
— Ты не смотри, что я такой тихий. Скажешь: в тихом болоте черти водятся? Нет, Костя, чертей во мне нет, правда — живет. Я даже чувствую ее музыку, тона строгие и нежные...
Цыганок скривил лицо, как при зубной боли.
— Прорвало, понесло. Мне твоя музыка как для Пашки Волошина бесконечно малые величины, не разбираюсь я в ней. Валяй без музыки, понятней.
Виктор поднялся. Теперь он стоял перед Цыганком таким, каким знают его все, — тихий и робкий, внешне немного сонный.
«Вспыхнул и погас, такой не напишет, не осмелится», — подумал Цыганок: он считал проступок Виктора уже прошлым, и стоит ли «приглашать трубочиста, коль дом сгорел». Но он не высказал этого Виктору, лишь сказал по дороге в казарму:
— Что-то зябко мне стало от твоего рассказа, Витяга.
Через два дня они вновь встретились в техническом классе. Цыганок вспомнил о письме.
— Написал, — сказал Виктор. — Сказано — сделано.
— И послал?
— Для этого и писал.
— Зря, надо было бы показать мне. Крутой он, твой папахен. Чувствую, теперь подкинет нам горючего, заревут моторы на предельных оборотах...
— Мне стало легче, — признался Виктор. — Что положено солдату — пусть совершится.
— Совершится. Витяга. обязательно совершится, — подхватил Цыганок. — На то и армия, чтобы совершалось то, что положено солдату. Расчехляй макет — начнем соревноваться.
Письма от Елены чаще всего приходили прямо в часть, но Бородин предпочитал читать их дома: разденется, ляжет на диван и читает не спеша, комментируя вслух почти каждое предложение: «Это, значит, задание, хорошо, куплю», «Нет. Елена, ты не права, скучаю самым серьезным образом», или: «Да, да, свободного времени действительно нет, жмут старшие начальники, да и сами мы горючего не жалеем, подбрасываем, чтобы крутились без передыха».
Письмо, которое он получил сегодня после политических занятий, хотелось прочитать сразу, здесь, в кабинете. Но едва он опустился в полумягкое кресло, едва взглянул на настольный календарь (на листке были его пометки, чем он будет заниматься во второй половине дня), застрекотал телефон. Звонил из города Громов. Он просил прислать в горвоенкомат грузовую машину с офицером или со старшиной Рыбалко, чтобы принять там курсантов, прибывших на стажировку; с хлопцами он, Громов, виделся, и будто бы парни подходящие, и «это надо сделать сейчас же».
Пришлось отложить письмо, хотя конверт был уже надорван. Бородин вызвал посыльного солдата, велел сходить в гараж, передать Рыбалко, чтобы тот немедленно приехал на грузовой машине в штаб. Посыльный ушел, и Бородин поспешил прочитать письмо. Оно было написано на одной страничке маленького листка, размером не больше портсигара. Это удивило Бородина: раньше Елена писала не меньше как на шести — восьми тетрадных страиичках. Он прикрыл письмо ладонью, встревожился, страшные мысли хлынули в голову, в воображении мелькнула Елена почему-то на операционном столе, потом грузовая машина, окровавленный Павлик. С минуту он боялся поднять руку и прочитать письмо, потом отодвинул ладонь так, чтобы увидеть первые строчки.
«Дорогой Степан, не сердись, что так мало пишу. — И, вскочив с кресла, разом прочитал остальное: — Он родился, Степушка, он — это наш сын... Павлик здоровенький. Я поправляюсь. Скоро приеду. Писать много не могу, окрепну, тогда уж...
Целую, Е л е н а.»
«Он родился!» Все заботы вдруг отодвинулись далеко-далеко, и в мыслях остался только он, маленький живой человечек, его и Еленин сын, братик Павлика. Бородин шагал по кабинету, ходил из угла в угол, вокруг стола. Обыкновенные вещи — стол, чернильный прибор (Бородин им никогда не пользовался и несколько раз собирался выбросить, ибо писал только авторучкой), старое полукресло, облепленное инвентаризационными штемпелями и металлическими бирками, несколько стульев, некрашеных и напоминающих своим видом голых уродцев, план политической работы, любовно написанный цветными карандашами самим Бородиным, с пестрящими галочками — знаками о выполнении мероприятий; список соревнующихся подразделений с кратким описанием социалистических обязательств, шкаф с книгами и полочка-вешалка, на которой сиротливо лежала его фуражка. — все эти простые пещи показались ему необыкновенными и чуть ли не живыми существами, способными понять охватившее его чувство. Он дотрагивался до них с нежностью и все повторял: «Слышал, теперь у меня два сына — Павлик и он», или: «Ну что ты скажешь на это? A-а, завидуешь! Елена скоро привезет его, Елена!»
Он даже не заметил, как открылась дверь, и в кабинет вошел Рыбалко, чуть прихрамывая на правую ногу. Когда тот заговорил о поездке в горвоенкомат, Бородин не сразу его понял, схватил старшину, начал тискать своими огромными и крепкими руками. У Максима аж потемнело в глазах, и он пытался вырваться, но Бородин держал его цепко, таская по кабинету и шепча: «Ах, старина, старина, что-то ты ослабел. — И вдруг, освободив Рыбалко, воскликнул: — Хочешь поехать на юг, в санаторий? Путевку достану, вместе с женой!»