Ракетный гром
Шрифт:
Елена зажала ему рот рукой, показывая взглядом на уснувшего сына. Она с минуту не отнимала ладонь, чувствуя, как Степан шевелит горячими губами, целуя ее пальцы.
Они подъехали к дому. Павлик, выскочив из машины, побежал к стайке таких же карапузов, как и он, и начал что-то говорить нм, показывая на родителей. Степан выгрузил узлы и чемоданы, попросил шофера помочь снести вещи, позвал сына:
— Павел Степанович, ты как, останешься здесь или с нами пойдешь?
— Немножечко поиграю, папа.
— Пусть остается, —- сказала Елена. — Управимся с вещами, потом позовем. Хорошо, сынок?
— Немножечко, мама, — просяще повторил Павлик и побежал с мальчишками за угол дома.
Они жили на втором этаже. Бородин хотел было позвонить соседям, чтобы взять ключ, но Елена нетерпеливо толкнула дверь. Она открылась. Бородин просветлел: значит, Громов что-то сделал. Елена вошла в коридор и сразу направилась в спальню, чтобы положить на кровать малыша. Она переступила порог и остановилась.
— Степан, что это такое? В свою ли квартиру попали? Иди сюда, — позвала она, прислонившись спиной к притолоке двери.
— Конечно, в свою. — шагнул к Елене Бородин и тоже остановился изумленный.
На столе, накрытом белой скатертью, он увидел несколько тарелок, маленьких и больших. В трех больших еще дымился парком не то борщ, не то суп. В плоских, с красивым орнаментом и золотистыми поясками по краям, лежали котлеты, от которых тоже шел парок. В салатнице — нарезанная колбаса, а посреди стола возвышались торт и бутылка цинандали. На этажерке, там, где стоял будильник, красовался пышный букет садовых цветов.
— Это ты? — прошептала Елена.
— Нет, — покачал головой Бородин.
— Кто же?
— Не знаю.
— Шутишь! — Ей хотелось, чтобы это было сделано руками Степана, ее мужа... Но он, качая головой, все отрицал и отрицал.
— Посуду я перебил, а это не знаю кто постарался.
— Добрые люди, — сказала Елена.
Она уложила сына, осматривала квартиру и опять не верила, чтобы кто-то посторонний так мог приготовить стол и убрать...
— Степушка, — подошла она к нему. — скажи, что ты пошутил, ну скажи.
Он понял ее, понял, что ей необходимо сейчас узнать, как он относится к ней, еще раз услышать, что он любит ее, очень ждал и для нее так постарался. Он закрыл глаза и зашептал:
— Скажу, скажу... Я люблю тебя, Елена, очень люблю... Я бы точно так же накрыл стол, приготовил бы эти цветы. — Он умолк, все еще стоя с закрытыми глазами.
— Говори. Степушка, говори. — Ее руки лежали у него на плечах, и она любовалась им, таким громадным и застенчивым, как ребенок, его скуластым лицом, которое так светлеет, когда он улыбается. Она вспомнила, как он сватался. Вкатился этакой глыбой, весь промокший под дождем. После гибели мужа она собралась уехать совсем из Нагорного. «Не уезжай, Елена!» — отобрал билеты, крикнул: «Елена, я ждать умею!» Он дал ей время подумать... Она приняла предложение, только немножечко побаивалась, привыкнет ли Павлик к ней. Привык, полюбил, зовет мамой. А теперь и общий сын появился, его и ее.
— Ну, говори, говори, — поторопила она Степана и, поняв, что он сказал все, повела его к столу...
Волошин пересек госпитальный дворик. У проходной будки захотелось в последний раз взглянуть на свою палату. Он долго стоял, всматриваясь в знакомое окно, словно ожидая, что кто-то распахнет его, помашет рукой. Около месяца пролежал он там, за этим окошком. Ушибленная голень теперь не болит, можно ходить, бегать, поднимать тяжести — так и написано в заключении врачей. Он помахал закрытому, немому окошку и, забросив «сидор» за спину, открыл дверь проходной. Из квадратного проема показалась голова с рыжей реденькой бороденкой и мохнатыми белесыми бровями. Открылся щербатый рот:
— Погодь-ка, Павел.
Это был знакомый госпитальный сторож Фрол Андреев, изредка навещавший Волошина в палате. Придет, сядет на краешек кровати и молчит, потом, уходя, вздохнет: «Непослушник ты, вот и садануло тебя эфтой ракетой». — «Дед, а ты, случаем, не поп, а может, секта», — весело бросал вслед сторожу Волошин. Фрол поворачивался, корявым пальцем грозил: «Ты погодь, погодь», — и скрывался за дверью.
— Значит, поднял тебя Христос, — сказал Фрол, выйдя с Волошиным на площадь. Огляделся, зашептал: — Два письмеца тебе, оттуда, с краев родных. И мне одно от твоей бабушки. Я с твоей бабушкой держу переписку.
— Вон оно как! — вздохнул Павел и, взяв письма, заспешил к дороге. Он не стал ждать попутной машины, решил идти пешком, тем более что хотелось опробовать ногу в пути. Несколько километров он прошел легко, не думая ни о чем, только жадно оглядывал зеленые хлеба, встречные и обгоняющие его машины. Ему предлагали подвезти, но он отказывался и весело думал про себя: «Ай да Пашка Волошин, идет, как и не был ранен». У рощицы, прилепившейся вплотную к дороге, Павел решил передохнуть. Прежде чем лечь на пожелтевшую от солнца траву, он попрыгал на правой ноге, и, радостный оттого, что «нога ведет себя молодцом», кувыркнулся на спину. По небу плыли облака, легкие и быстрые. Они бежали на запад, туда, к Верховине, откуда увез Павла воинский эшелон с такими же, как он, стрижеными ребятами. Волошин приподнялся, вынул из кармана письмо: одно было от бабушки, другое без обратного адреса и без печати. Он подумал, что оно от взводных ребят — от Кости Цыганка или от самого сержанта Добрыйдень, которые часто писали ему в госпиталь.
Тень от облака пробежала по рощице. Волошин, проводив ее взглядом, пока она не пропала за желто-зеленым взгорьем, вскрыл бабушкин конверт. Письмо, как всегда, было коротким, на полстраницы, написанное крупными, неровными буквами и карандашом, тупо зачиненным.
«Дорогой внучок Паша. Дела мои идут, как и допрежь шли. Получаю пенсию за убиенного сыночка Матюшу, твоего отца и раба божьего. Еще прикармливаюсь коровой и огородом, колхозники помогают, я их не прошу об этом, но сами помогают. Теперь легче стало жить, вольготнее крестьянину.
Христос при дверях, он все видит. Сын божий придет на землю и покарает неверных.
Дорогой Пашенька, внучок мой неоцененный, скоро ли кончится срок твоей службы? Отец Гавриил сказал мне, что скоро, через полгода. Правда это? Очень хочется посмотреть на тебя. Пашенька. Я слышала, что ты был ранен. Это все оттого, что ты прикасаешься к бесовому огню. Да хранит тебя Христос.
Твоя бабушка В о л о ш и н а».
Раньше, когда Павел получал подобные письма, его охватывало чувство смирения и страха. Теперь просто стало жалко бабушку — мать его отца Матвея Янковича, солдата, погибшего на фронте. Позже он узнал, что отец был храбрым пехотинцем. Когда пошел в школу, Волошин по складам, втайне от бабушки, прочитал бумагу, присланную с фронта и много лет хранившуюся за божницей. Гвардии полковник Никишин писал бабушке:
«Дорогая Серафима Петровна!
Идет жестокая и кровопролитная война. Враг, чуя свою неизбежную гибель, отчаянно сопротивляется. Но советские солдаты смело гонят немцев на запад. Наши фронтовики показывают чудеса величайшей храбрости и мужества. Имя вашего сына Матвея Янковича — сегодня на устах у всей нашей дивизии, а завтра о нем узнает весь фронт, вся страна. Он совершил подвиг. Раненным, Матвей, обвязавшись гранатами, бросился под головной танк врага. Танк был взорван, остальные шедшие за ним «тигры» повернули назад. Героическим поступком Матвей Янкович обессмертил свое имя. Советское правительство посмертно наградило вашего сына орденом Ленина.
Дорогая Серафима Петровна, мужайтесь! Мы все вместе с вами переживаем эту невосполнимую для вас, а также и для нас утрату. Мы клянемся вам, матери нашего погибшего товарища, жестоко отомстить врагу за смерть вашего сына.
Гвардии полковник Н и к и ш и н».