Раковый корпус
Шрифт:
И только тогда открывались строки этой книги. Они были напечатаны обычными чёрными буквочками по белой бумаге. Но мало было простой грамоты, чтоб их прочесть.
Когда Прошка уже со справками радостно поднялся по лестнице, в верхнем вестибюле он встретил Костоглотова и показал ему:
– И пэчати круглэньки, ось воно!
Одна справка была на вокзал с просьбой без очереди дать билет больному такому-то, перенесшему операцию. (Если не написать об операции, на вокзале больных слали в общий хвост, и они могли не уехать два дня и три.)
А в другой справке – для медицинского учреждения по месту жительства было написано:
tumor cordis, casus inoperabilis.
– Нэ
– Сейчас подумаю, – щурился Костоглотов с недовольным лицом.
Прошка пошёл собираться.
А Костоглотов облёгся о перила и свесил чуб над пролётом.
Никакой латыни он путём не знал, как и вообще никакого иностранного языка, как и вообще ни одной науки полностью, кроме топографии, да и то военной, в объёме сержантских курсов. Но хотя всегда и везде он зло высмеивал образование, он ни глазом, ни ухом не пропускал нигде ни крохи, чтоб своё образование расширить. Ему достался один курс геофизического в 1938 году да неполный один курс геодезического с 46-го на 47-й год, между ними была армия и война, мало приспособленные для успеха в науках. Но всегда Костоглотов помнил пословицу своего любимого деда: дурак любит учить, а умный любит учиться – и даже в армейские годы всегда вбирал, что было полезно знать, и приклонял ухо к разумной речи, рассказывал ли что офицер из чужого полка или солдат его взвода. Правда, он так ухо приклонял, чтобы гордости не ущербнуть, – слушал вбирчиво, а вроде не очень ему это и нужно. Но зато при знакомстве с человеком никогда не спешил Костоглотов представить себя и порисоваться, а сразу доведывался, кто его знакомец, чей, откуда и каков. Это много помогало ему услышать и узнать. А уж где пришлось набраться вдосыть – это в переполненных послевоенных бутырских камерах. Там каждый вечер читались у них лекции профессорами, кандидатами и просто знающими людьми – по атомной физике, западной архитектуре, по генетике, поэтике, пчеловодству – и Костоглотов был первый слушатель всех этих лекций. Ещё под нарами Красной Пресни и на нетёсаных нарах теплушек, и когда в этапах сажали задницей на землю, и в лагерном строю – всюду он по той же дедушкиной пословице старался добрать, чего не удалось ему в институтских ауди ториях.
Так и в лагере он расспросил медстатистика – пожилого робкого человечка, который в санчасти писал бумажки, а то и слали его за кипятком сбегать, и оказался тот преподавателем классической филологии и античных литератур Ленинградского университета. Костоглотов придумал брать у него уроки латинского языка. Для этого пришлось ходить в мороз по зоне туда-сюда, ни карандаша, ни бумаги при том не было, а медстатистик иногда снимал рукавичку и пальцем по снегу что-нибудь писал. (Медстатистик давал те уроки совершенно безкорыстно: он просто чувствовал себя на короткий час человеком. Да Костоглотову и платить было бы нечем. Но едва они не поплатились у опера: он порознь вызывал их и допрашивал, подозревая, что готовят побег и на снегу чертят план местности. В латынь он так и не поверил. Уроки прекратились.)
От тех уроков и сохранилось у Костоглотова, что casus – это «случай», in – приставка отрицательная. И cor, cordis он оттуда знал, а если б и не знал, то не было большой догадкой сообразить, что кардиограмма – от того же корня. А слово tumor встречалось ему на каждой странице «Патологической анатомии», взятой у Зои.
Так без труда он понял сейчас диагноз Прошки:
опухоль сердца, случай, не поддающийся
Не только операции, но и никакому лечению, если ему прописывали аскорбинку.
Так что, наклонясь над лестницей, Костоглотов думал не о переводе с латыни, а о принципе своём, который он вчера выставлял Людмиле Афанасьевне, – что больной должен всё знать.
Но то был принцип для таких видалых, как он.
А – Прошке?
Прошка ничего почти и в руках не нёс – не было у него имущества. Его провожали Сибгатов, Дёмка, Ахмаджан. Все трое шли осторожно: один берёг спину, другой – ногу, третий всё-таки с костыльком. А Прошка шёл весело, и белые зубы его сверкали.
Вот так вот, когда приходилось изредка, провожали и на волю.
И – сказать, что сейчас, за воротами, его арестуют опять?..
– Так шо там напысано? – безпечно спросил Прошка, забирая справку.
– Ч-чёрт его знает, – скривил рот Костоглотов, и шрам его скривился тоже. – Такие хитрые врачи стали, не прочтёшь.
– Ну, выздоровляйтэ! И вы уси выздоровляйтэ, хлопцы! Та до хаты! Та до жинки! – Прошка всем им пожал руки и, ещё с лестницы весело оборачиваясь, весело оборачиваясь, помахивал им.
И уверенно спускался.
К смерти.
10
Только обошла она пальцами дёмкину опухоль да приобняла за плечи – и пошла дальше. Но тем случилось что-то роковое, Дёмка почувствовал.
Он не сразу это почувствовал – сперва были в палате обсуждения и проводы Прошки, потом он примерялся перебраться на его уже теперь счастливую койку к окну – там светлей читать и близко с Костоглотовым заниматься стереометрией, а тут вошёл новенький.
Это был тёмно-загоревший молодой человек со смоляными опрятными волосами, чуть завойчатыми. Лет ему было, наверно, уже двадцать со многим. Он тащил под левой мышкой три книги и под правой мышкой три книги.
– Привет, друзья! – объявил он с порога, и очень понравился Дёмке, так просто держался и смотрел искренно. – Куда мне?
А сам почему-то оглядел не койки, а стены.
– Вы – много читать будете? – спросил Дёмка.
– Всё время!
Подумал Дёмка.
– По делу или так?
– По делу!
– Ну, ложитесь вон около окна, ладно. Сейчас вам постелят. А книги у вас о чём?
– Геология, браток, – ответил новенький.
И Дёмка прочёл на одной: «Геохимические поиски рудных месторождений».
– Ложитесь к окну, ладно. А болит что?
– Нога.
– И у меня нога.
Да, ногу одну новичок бережно переставлял, а фигура была – хоть на льду танцевать.
Новенькому постелили, и он, верно, как будто за тем и приехал: тут же разложил пять книг по подоконнику, а в шестую уткнулся. Почитал часок, ничего не спрашивая, никому не рассказывая, и его вызвали к врачам.
Дёмка тоже старался читать. Сперва стереометрию и строить фигуры из карандашей. Но теоремы ему в голову не шли. А чертежи – отсечённые отрезки прямых, зазубристо обломанные плоскости – напоминали и намекали Дёмке всё на то же.
Тогда он взял книжку полегче, «Живая вода», получила сталинскую премию. Книг очень много издавалось, прочесть их все никто не мог бы успеть. А какую прочтёшь – так вроде мог бы и не читать. Но, по крайней мере, положил Дёмка прочитывать все книги, получившие сталинскую премию. Таких было в год до сорока, их тоже Дёмка не успевал. В дёмкиной голове путались даже названия. И понятия тоже путались. Только-только он усвоил, что разбирать объективно – значит видеть вещи, как они есть в жизни, и тут же читал, как ругали писательницу, что она «стала на зыбкую засасывающую почву объективизма». Читал Дёмка «Живую воду» и не мог разобрать, чего у него на душе такая нудь и муть.