Ракушка на шляпе, или Путешествие по святым местам Атлантиды

Кружков Григорий Михайлович

Ликуя и кружа, как конькобежец, в неоглядности небес! И вдруг душа моя, дотоле Робевшая, как мышь, очнулась поневоле И страх перед тобой превозмогла вполне. О гордость, красота, паренье, хищный взор, Сплотитесь! И огонь, что ветра поддувалом В груди воспламенен, — жги, о мой командор! Плуг в трудной целине так вспыхивает яростным металлом. Угль, гаснущий в

золе, хладеющий костер — Нахлыньте, вспыхните и золотым и алым!

Щеглы искрят, стрекозы мечут пламя

Щеглы искрят, стрекозы мечут пламя; В ущелье — камня раздается крик; Колокола хотят, чтоб за язык Тянули их, — зовя колоколами; Всяк просит имени и роли в драме, Красуясь напоказ и напрямик, И, как разносчик или зеленщик, Кричит: вот я! вот мой товар пред вами! Но тот, на ком особый знак Творца, Молчит; ему не нужно очевидца, Чтоб быть собой; он ясен до конца: Христос играет в нем и веселится. И проступают вдруг черты Отца Сквозь дни земные и людские лица.

Фонарь на дороге

Бывает, ночью привлечет наш взгляд Фонарь, проплывший по дороге мимо, И думаешь: какого пилигрима Обет иль долг в такую тьму манят? Так проплывают люди — целый ряд Волшебных лиц — безмолвной пантомимой, Расплескивая свет неповторимый, Пока их смерть и даль не поглотят. Смерть или даль их поглощают. Тщетно Я вглядываюсь в мглу и ветер. С глаз Долой, из сердца вон. Роптать — запретно. Христос о них печется каждый час, Как страж, вослед ступает незаметно — Их друг, их выкуп, милосердный Спас.

Свеча в окне

Я вижу, проходя, свечу в окне, Как путник — свет костра в безлюдной чаще; И спиц кружащихся узор дрожащий Плывет в глазах, и думается мне: Кто и какой заботой в тишине Так долго занят, допоздна не спящий? Он трудится, конечно, к славе вящей Всевышнего, с благими наравне. Вернись к себе. Раздуй огонь усталый. Свечу затепли в сердце. Холодна Ночь за окном. Теперь начнем, пожалуй. Кого учить? Кругом твоя вина. Ужель не сохранишь ты горстки малой Той ярой соли, что тебе дана?

Море

и жаворонок

Вторгаются в уши два шума с обеих сторон, Два голоса — справа, где лава морская кипит, То с ревом штурмуя утесов прибрежных гранит, То тихо качая луны убывающей сон, — И слева, где с неба несется ликующий звон: Там жаворонок, как на лебедке, взлетает в зенит И, петлями песни с себя отрясая, гремит — Пока, размотавшись, о землю не грянется он. Два шума, два вечных… О пошлый, пустой городок У края залива! Погрязнув в никчемных делах Как можно не слышать ни волн окликанья, ни птах! Венцы мирозданья! Над вами еще потолок Не каплет? Сливайся, о слизь мировая, в поток, Несущий в начальную бездну расхлябанный прах.

Проснусь, и вижу ту же темноту

Проснусь, и вижу ту же темноту. О, что за ночь! Какие испытанья Ты, сердце, выдержало — и скитанья: Когда ж рассвет? Уже невмоготу Ждать — снова отступившую черту. Вся жизнь — часы, дни, годы ожиданья; Как мертвые листки, мои стенанья, Как письма, посланные в пустоту. На языке и в горле горечь. Боже! Сей тленный, потный ком костей и кожи — Сам — жёлчь своя, и язва, и огонь. Скисает тесто, если кислы дрожжи; Проклятие отверженцев все то же: Знать лишь себя — и собственную вонь.

Падаль

Я не буду, Отчаянье, падаль, кормиться тобой, Ни расшатывать — сам — скреп своих, ни уныло тянуть И стонать: Все, сдаюсь, не могу. Как-нибудь, Да смогу; жизнь моя родилась не рабой. Для чего ж ты меня тяжкой каменной давишь стопой Без пощады? и львиную лапу мне ставишь на грудь? И взираешь зрачком плотоядным, где жидкая муть, И взметаешь, как прах, и кружишь в буреверти слепой? Для чего? Чтоб отвеять мякину мою от зерна, чтоб, смирясь, Целовал я карающий бич, пред которым дрожим, Чтоб, смеясь, пел хвалу раб ликующий, вдавленный в грязь. Чью хвалу? Сам не вем. Победил ли меня херувим? Или я? или оба? — всю ночь, извиваясь, как язь, Я, бессильный, боролся впотьмах (Бог мой!) с Богом моим.

«Парень из Шропшира» и его тихие песни