Ракушка на шляпе, или Путешествие по святым местам Атлантиды

Кружков Григорий Михайлович

Тут, разумеется, переделано известное латинское изречение о поэте. Текстологами тоже «не становятся, а рождаются».

Как мы видим, Хаусман был человеком острого и парадоксального ума. Почему же он отвергал метафизическую поэзию, когда в 1920-х годах она, с легкой руки T. С. Элиота, вошла в моду? Да потому и отвергал, что метафизический метод, как показали бесчисленные подражатели Донна в XVII и в XX веке, легко кодируется и, как следствие, имитируется. Это опять способ, как «выучиться на поэта». Но поэтами не становятся — poetae nascuntur.

Кто бы подумал, что стихи Хаусмана окажутся и в антологиях английского нонсенса! Например, такое:

Глубокие мысли на берегу моря

О

грозная громада! Ты — омовенье взгляда. Узрев тебя однажды, Сказал я: «Волны влажны!» Сказал — и удивился, Потрогал — убедился. Кто скажет: ты сухое, Тот лжец, и все такое. О море! Слякоть мира! — Что в нем еще так сыро? Кому достанет духа Хлябь вычерпать досуха? О влажная стихия! Другие все — сухие, Лишь ты одна — сырая, Тебя кричу «ура!» я. «Ура!» — кричу протяжно. Прощай же, море влажно!

Эта пародия весьма поучительна для переводчика; она еще раз напоминает, что поэзия Хаусмана держится на тончайших вещах: не заметив их, тотчас погрязнешь в бессмыслице (что часто и происходит). Хаусман бывает прост, но никогда не банален. Банальность — бесформенная масса, которую можно перебрасывать вилами туда-сюда; но каждое стихотворение Хаусмана — виртуозная конструкция, которая при неловком прикосновении рассыпается как карточный домик. Есть вещи, которые, по собственной оценке автора, «держатся на самой грани абсурда: чуть заступи — и всё рухнет» [47] .

47

Сказано о балладе «Адские врата». Цит. no: ‘А Worcestershire Lad’ // Auden W. H. Forewords and Afterwords. New York, 1974. P. 328.

Иногда смысл стихотворения зависит — как жизнь Кащея от крохотной иголки — от одного единственного слова. В стихотворении о разлуке с юностью: «Into ту heart an air that kills...» — это ветер-убийца в первой строке. Откуда он залетел, Бог весть — не из стихов ли Эдгара По: «Из-за тучи холодный ветер подул и убил мою Аннабел Ли»? Но именно это необъяснимое «ап air that kills» в условно-традиционном сюжете застревает, как заноза, в уме читателя.

IV

В своей знаменитой лекции «Об имени и природе поэзии» Хаусман проводит резкое разделение между риторикой и поэзией. Все, что нарочито и обдуманно, логично и изящно, он оставляет за скобками своего ощущения поэзии. Так, в XVIII веке, на его взгляд, были лишь четыре истинных поэта: Уильям Коллинз, Кристофер Смарт, Уильям Каупер и Блейк — все четверо, как он подчеркивает, «не в своем уме» (mad). И подкрепляет свой вывод авторитетом Платона: напрасно тот, в чьей душе нет «мусикийского безумия», кто рассчитывает лишь на умение, будет стучаться в дверь поэзии.

Хаусман говорит: для меня это вещь скорее физическая, чем интеллектуальная; я не более способен дать определение поэзии, чем терьер — определение крысы, но покажите терьеру крысу — и, будьте уверены, он не ошибется. Так и я узнаю поэзию по своим особым

признакам. Один из них описан в Книге Иова: «И дух прошел надо мною; дыбом стали волосы на мне». «Опыт научил меня, — продолжает Хаусман, — когда я бреюсь по утрам, не отвлекаться и, пуще всего, не вспоминать никаких стихов, ибо, стоит какой-нибудь поэтической строке прозвучать в моей памяти, как волосы у меня на лице встают твердой щетиной и бритва перестает их брать».

Другие признаки, упоминаемые Хаусманом, — озноб, пробегающий по спине, комок в горле, слезы, навертывающиеся на глаза, и прочее. Почти так, как описан аффект любви у Сафо: жар, холод, мрак, застилающий зренье:

Тотчас мой язык цепенеет; пламя Пробегает вдруг в ослабевших членах, Звон стоит в ушах, покрывает очи Мрак непроглядный.

Передать поэзию Хаусмана по-русски дьявольски сложно. Его приемы тонки и трудноуловимы. По сути, требуется перевести непереводимое. Но переводчики пытаются и будут пытаться.

Альфред Эдвард Хаусман

День битвы

Я слышу, как поют рожки, Они зовут: «Вперед! В штыки!» А пушки басом говорят: «Спасай башку! Беги, солдат!» Я б дёру дал, рожкам назло, Когда бы это впрямь спасло: От пули пасть или штыка — Потеха, брат, невелика. Да только далеко не сбечь — Так или этак в землю лечь, И неохота, чтоб родня Как труса помнила меня. Выходит, выбор невелик: Шагай и бейся штык на штык Иль пулю получи в башку. Так мне и надо, дураку.

* * *

Из тьмы ночей, из дали О четырех ветрах Примчало и слепило Мой ждавший жизни прах. Вот вновь они подуют И в небо пыль взметут… Держи же эту руку, Когда еще я тут. Скажи мне, что с тобою И в чем твоя печаль, — Пока, развеян ветром, Я не унесся вдаль.

* * *

Нет, я не первый здесь пострел, Кто жаждал пылко, да не смел, Горел и трясся до утра, — История, как мир, стара. Не я один дрожал дрожмя, Из пламени да в полымя Бросаясь головой вперед — Из боли в страх, из жара в лед. Другие были… Ну и пусть. И я, как все они, пробьюсь К своей постели земляной, Где не страшны ни хлад, ни зной.