Ралли
Шрифт:
— Да?
Мав прочистил горло, колеблясь так долго, что казалось, будто он забыл, что хотел сказать. Затем он подошел к своему рюкзаку, стоявшему на кухонном столе, расстегнул молнию и вытащил простой синий подарочный пакет. Уголки были смяты, а бока измяты, как будто он сражался с учебниками и проиграл.
— Я купил это для тебя. — Он провел рукой по белой ленточке. — Я не был уверен, когда именно мне следует вручить это тебе из-за твоей мамы и… в любом случае. Вот.
Он пересек комнату, протягивая мне пакет, пока я не забрала
Отодвинув в сторону кусок голубой оберточной бумаги, я вытащила темно-синий комбинезон с логотипом «Диких котов штата Сокровищ» на груди.
Это был не первый подарок, который мы получили для малыша, но, возможно, самый ценный.
Раш сказал мне, что Мав любит детей, но я ему не поверила. Было невозможно продолжать ненавидеть Маверика Хьюстона, если он любил моего сына.
— Спасибо. — С улыбкой я убрала комбинезон и снова направилась к лестнице.
— Фэй? Мне действительно жаль. По поводу твоей мамы. — Треск в его голосе с таким же успехом мог быть ударом кувалды в мою грудь.
Эмоции нахлынули так быстро, что стало трудно дышать. Хлынули слезы, а жжение в носу стало невыносимым. Я продержалась пять дней без слез. Целых пять дней. Должно быть, мое время истекло. Возможно, я все-таки не была сломана.
Как получилось, что Маверик, эта заноза в заднице, оказался тем парнем, который в конце концов заставил меня расколоться? Я сохраняла самообладание, когда мне позвонила медсестра. Я держала себя в руках каждый раз, когда Глория не выдерживала и плакала у меня на руках. Но наблюдение за тем, как Маверик борется со слезами, погубило меня.
Он действительно любил свою мать, не так ли? Ее болезнь потрясла его мир.
Мне хотелось бы, чтобы у меня был какой-нибудь совет, как попрощаться с ней. Но я уже давно рассталась со своей матерью. И я не попрощалась с ней.
Во время моего последнего визита мама заснула, пока Глория рассказывала ей о мальчике в школе. Мы оставили ее отдыхать, и я планировала сказать то, что мне нужно было сказать, при следующем визите.
Вот только следующего визита не произошло, и теперь все, что было недосказано, сжимало мне горло. Слова, которые я мысленно повторяла снова и снова, кричали у меня в голове, умоляя выпустить их на свободу.
Ушел только тот, кому они предназначались.
Это было благословением. Я была рада, что она не смогла их услышать, потому что они были не совсем добрыми. Честными, настоящими. Потому что мои отношения с мамой были болезненными.
Мое молчание было милостью для нее.
Я думаю, это могло сломить ее, а, в конце концов, она была достаточно сломлена.
Он уставился в стену, вытирая круги под глазами.
— Я серьезно. Я здесь, если захочешь поговорить.
— Хорошо. — Я проглотила комок в горле. Затем, не желая плакать перед Мавериком, я поплелась наверх, чувствуя, что тяжесть на сердце такая же тяжелая, как и в животе.
Когда я добралась до последней ступеньки, то посмотрела на открытую дверь ванной. Мысль о том, чтобы принять душ, внезапно показалась мне непосильной, поэтому я поплелась в комнату Раша и опустилась на край его кровати.
У меня перехватило дыхание, и я ждала, что вот-вот на глаза навернутся слезы. Душераздирающие рыдания дочери, оплакивающей свою мать. Вот только этот короткий всплеск эмоций, который произошел внизу, угас где-то между первым и вторым этажами.
Теперь в голове у меня был только туман, а в груди — онемение.
Я не была уверена, как долго я там просидела, уставившись в пустоту, ожидая, что почувствую хоть что-нибудь. Но к тому времени, когда хриплый голос Раша прорезал туман, у меня уже болела поясница.
— Привет. — Он прислонился к двери, одетый в те же джинсы и футболку с длинными рукавами, что и утром.
— Привет.
Он вошел в комнату, закрыл за собой дверь, затем опустился передо мной на колени и принялся расшнуровывать мои ботинки. Он завязал мне их сегодня перед отъездом в кампус, потому что я не могла дотянуться до своих ног.
— Моя мама не учила меня завязывать шнурки на ботинках, — сказала я. — Я тебе когда-нибудь говорила об этом?
— Нет.
— Это сделала моя учительница в четвертом классе. Однажды она заметила, что я затыкаю шнурки на ботинках, а не завязываю их, и научила меня этому на переменах. Я учила Глорию, когда ей было восемь.
Он массировал мне икры, его большие руки разминали мои напряженные мышцы и опухшие лодыжки. Раш всегда молчал, когда я рассказывала о своей матери, вероятно, потому, что особо нечего было сказать. Он не был ее большим поклонником.
Дасти тоже не была.
Не поэтому ли я пыталась сдержать слезы? Потому что я уже израсходовала все свои слезы, когда дело касалось Бринн Гэннон? Я израсходовала их все за последние двадцать один год?
— Почему я не могу плакать? — У меня было такое чувство, будто по горлу прошлись наждачной бумагой. Мои глаза наполнились слезами, но стоило мне моргнуть, и они снова стали сухими. — Я почти на девятом месяце беременности, измученная и огромная, и мне следовало бы оплакивать свою умершую мать, но я не могу. Что со мной не так?
— Ничего. — Он приподнялся, прижался лбом к моему лбу и взял мое лицо в свои ладони. — С тобой все в порядке.
Я шмыгнула носом, даже не пытаясь скрыть эмоции. Они просто затаились где-то глубоко, заползли в свою нору, где, в конце концов, исчезнут.
— Я, пожалуй, пойду приму душ.
— Не надо. — Раш провел большим пальцем по моей щеке. — Останься со мной.
Я посмотрела ему в глаза, на это великолепное, беззащитное лицо. Раш был довольно доступным человеком, но когда мы оставались вдвоем, он отбрасывал все притворства. Он был крайне уязвим. Это была та самая открытость, которую ты проявляешь к человеку, который держит твое сердце в своих руках.