Ранчо “Кобыла потерялась”
Шрифт:
Кэли Джон шагал по улицам, и ему казалось, что он совершенно один.
Среди прочих маленьких городских банков он заметил один знакомый, но тот даже находился не на старом месте. «Санбурн-палас» исчез, испарился, на его месте было пусто, какой-то перекресток, но вывеска конкурировавшего некогда с ним салуна — «Эльдорадо» — удивила Кэли Джона.
У Малыша Гарри играли, но находились у него в салунах и женщины, которые пели и танцевали — у них были большие груди и толстые ляжки, которые подчеркивались очень узкими корсетами.
В «Эльдорадо» только играли, женщин не было, и Кэли Джон подошел к салуну, читая рекламные объявления, из которых явствовало, что заведение осталось совершенно таким, каким оно было в 1880-м, в них уточнялось, что именно этот салун посещали самые знаменитые ганмены Запада и что многие из них нашли тут свою смерть.
Он толкнул дверь и узнал бар с самой длинной стойкой, какую он когда-либо видел, с зеркалами, бутылками — старые бутылки здесь не выбросили — и фотографиями. В глубине по-прежнему стояли столы с объяснительными табличками.
— Вы знали Малыша Гарри? — спросил у хозяина, стоявшего за стойкой, Кэли Джон.
— Я здесь всего три года…
У хозяина был сильный славянский акцент. Он, наверное, обосновался в Санбурне сразу, как прибыл из Европы.
— В этой брошюре вы найдете всю историю города, — добавил он.
Справа, на улице, вернее при выходе на эту улицу, зияла дыра, похожая на вход в ущелье, — это была самая знаменитая в тех краях шахта, на которой он работал.
А совсем рядом дом, он внимательно оглядел его, и горло у него перехватило.
Именно тут в блестящие периоды, когда у них заводились деньжата, они жили оба на полном пансионе у прекрасной Луизы, довольно полной брюнетки, которая была похожа на императрицу Евгению и в которую все они были влюблены.
Иногда вечером Энди возвращался понурив голову, ложился рядом с ним у Луизы был только один просторный дортуар — и заявлял с деланным равнодушием:
— Завтра уезжаем отсюда.
Это значило, что он проигрался. Это случалось нечасто. Он не играл как все остальные. Да он и не был как все. В его облике была некая нервозность, которая не встречается у этих мужчин, выдубленных солнцем и изъеденных песком из шахт. Лицо у него так и оставалось бледным, и он был любимчиком Луизы, которая считала, что у него девичья кожа.
Вечерами напролет он, отмечая все выигрыши, сидел у стола с рулеткой и был поглощен расчетами, в которых Кэли Джон ничего не понимал. Иногда Малыш Гарри посматривал на Энди с повышенным вниманием, хотя шантрапа, к которой они принадлежали, его не интересовала.
— Сразу видно, что ты сын училки! — пошутил однажды Кэли Джон, взглянув на листочки, испещренные цифрами.
Компаньон не засмеялся, только втянул в себя воздух.
Он и правда был единственным сыном учительницы из Фарм Пойнт, так что, будучи еще ребенком, в школе был как у себя дома. Не потому ли у него так рано зародились мысли о побеге.
В двенадцать лет он заявил:
— Я уеду, и вы все обо мне еще узнаете.
В тринадцать — четырнадцать он сам выбрал себе в друзья Кэли Джона, может быть, потому, что чувствовал в том собачью покорность и преданность.
Если их наказывали, он с уверенностью заявлял:
— Пусть. Однажды они поплатятся.
Он много читал, знал все истории про Запад и границу. В шестнадцать он по случаю купил книжку по геологии.
— Думаешь, мать тебя отпустит?
— Это как ей захочется. Если отпустит, мы расстанемся по-хорошему, с поцелуями. Если нет, я все равно уеду.
А Кэли Джон бы не отважился уехать без родительского согласия. К счастью, у него было много братьев и сестер. Единство семьи не так много значило для его родителей.
…Еще одна табличка, дом, который показался ему совсем маленьким, а ведь в воспоминаниях он остался самим воплощением роскоши: театр Санбурна, который называли «Клеткой для попугаев».
Такой же, как был. Турникета больше не было, но та же конторка, где платили за вход и продавали сувениры, гид открывает дверь в пыльный зал с ложами, как будто висящими в воздухе, сцена с выцветшим занавесом, фотографии звезд: Лили Пиктон, Линда Лу, Мадам Мусташ. Блондинка Мери…
Он бы вернулся к машине и уехал, не заметь знакомый дом с верандой, а на веранде — старика, который качался в кресле-качалке. Он не мог вспомнить поначалу его имя. Его взяло сомнение: не подводит ли память, особенно из-за длинной белой бороды? Однако Кэли Джон отважился подойти поближе.
— Доктор Швоб? — поинтересовался он.
Старик взглянул на него, нахмурил густые белые брови.
— Я тебя не узнал, сынок. Тем не менее то, как ты произносишь мое имя, наводит на мысль, что ты тут когда-то был. Входи. Бери стул…
Взгляд его не утратил живости. Зубы были длинные, и из-за этого казалось, что он скалится.
— Ты с ранчо?
Странно, когда к тебе в шестьдесят восемь относятся как к мальчишке.
Доктор, правда, был значительно старше. Ему было больше сорока, когда Кэли Джон познакомился с ним. Тогда доктор был толстоват, массивная цепочка от часов пересекала белый жилет, он носил цилиндр с плоским верхом, и тогда доктора украшала квадратная иссиня-черная борода.
— Меня зовут Кэли Джон…
— Это мне ничего не говорит… Какой год?
— С тысяча восемьсот девяносто седьмого по тысяча девятисотый. В шахте…
— Я тебя лечил?
— Однажды кусок породы упал мне на ногу…
— Если не лень, войди в дом, увидишь, что кабинет остался таким же, каким ты его знал…
Темная комната с креслом, обитым черным молескином, складной столик, бледный фаянс, а на стене ковер, который выцвел еще тогда, когда Кэли Джон был тут, дипломы на иностранном языке.
— Зайди, если интересно… Меня-то вот подводят ноги. Остальное — в порядке. Да! В прошлом году я еще принимал роды, последние, в тот день господа мои юные коллеги отправились, не знаю уж там на какой конгресс медиков… Я иногда кое-кого из них вижу, приезжают, как ты, взглянуть, — как тут… Те, кто может, понимаешь? Большая-то часть отправилась Бог знает куда продолжать свою собачью жизнь… А некоторые стали богачами и влиятельными людьми, приезжают в больших машинах показать останки города хорошеньким женщинам… У тебя ранчо?