Раненный
Шрифт:
Томас годами был самым маленьким ребенком в школе, в Мэнни пошел, но сейчас в своем костюме он был сплошь руки и ноги. Ростом, больше ста семидесяти сантиметров, он догнал мать, а учитывая, что ее братья все были под сто девяносто пять, не считая того, который был ростом метр девяносто, его кстати звали Бамбино [1] , не на самом деле, а за «низкорослость», Томас имел все шансы когда-нибудь подрасти, как минимум, до ста восьмидесяти. Братья, выстроившиеся на краю танцпола, были похожи на оборонительную линию, пока жены не затаскивали их танцевать, вот тогда мужчины начинали двигаться
1
Bambino (итал.) — ребенок, дитя, мальчик.
Черные волосы Томаса были короткими, но их длины было достаточно, чтобы кто-то с помощью геля для волос убрал их с лица, уложив в одной из тех небрежно растрепанных причесок, которые предпочитают некоторые мужчины. Пройдет несколько лет, Томас подрастет, и такая прическа станет для него очень выигрышной, а пока его лицо до сих пор было мальчишечьим, и вместе с ней он выглядел очень мило, что не по душе большинству тринадцатилетних подростков, но его, казалось, не беспокоит это. Это могло означать, что такую прическу он не специально для свадьбы сделал, возможно, обычно он так и ходил, а значит он заботился о волосах больше моего младшего брата того же возраста, гораздо больше. Я припомнила, как Мэнни рассказывал, что за Томасом уже бегают девчонки в школе, так что, вероятно, его заботили многие вопросы, которые у меня не ассоциировались с тринадцатилетним возрастом. Я в его годы была безнадежно отсталой.
Он сидел, немного ссутулившись, сильно заваливаясь на один бок. Было заметно как напряжена кожа вокруг его глаз, даже на его еще детском лице, что говорило о боли. Он был ранен, а от тех лекарств, что он, вероятно, принимал от боли, у него мутился рассудок, или его клонило в сон. Он собирался с гордостью это перетерпеть. Я бы поступила так же, так что не мне кидаться камнями.
Томас взглянул на меня большими карими глазами, уложенные назад волосы упали на лицо, обрамляя его с одной стороны. Это напомнило мне об Ашере, который намеренно использовал золотую завесу волос для эффектности. И я поняла, что так же можно было сказать и про Томаса. Он знал о своей привлекательности. Такой уровень самосознания я не привыкла соотносить с мальчишками его лет.
— Привет, Томас. Не стану спрашивать, как ты себя чувствуешь.
Он вдруг усмехнулся, отчего стал выглядеть моложе и более настоящим по сравнению с небрежным, почти флиртующим образом мгновеньем раньше.
— Тогда ты будешь единственной, кто не поинтересуется.
Я улыбнулась в ответ.
— Понимаю, тебя уже наверняка тошнит от этих вопросов. Пока ты лежишь в больнице, люди постоянно интересуются, как ты себя чувствуешь. Мне всегда хотелось ответить: «Как кусок дерьма, а ты как?»
На это он рассмеялся, и так же как с ухмылкой, он показался моложе. Мне это было по душе, так я видела маленького мальчика, которого знала, пока он ходил в детский сад.
— Мне это нравится, очень нравится, но мама будет не в восторге.
— Как часто тебя спрашивают: «Как твои дела?»
— Часто, — ответил он, закатив глаза.
— В следующий раз ответь: «Меня подстрелили, а твои как?» Посмотрим, что они скажут.
— Анита, — воскликнула Мерседес, — прекрати учить его, как быть занозой. Он уже и так достаточно испорчен, — но тем не менее она смеялась.
— Мне до сих пор задают тупые вопросы насчет шрамов, — сказала я.
Томас очень серьезно посмотрел на меня и произнес:
— Мика рассказывал, что однажды тебя очень тяжело ранили.
— Не единожды, но в тот раз врачи считали, что я стану калекой.
Его взгляд дрогнул, но я намеренно использовала это слово. Томас прищурился, его взгляд не был дружелюбным, но и враждебным тоже не был, скорее оценивающим, словно я сделала что-то интересное.
— Большинство людей избегают этого слова, стараются сказать мягче, а ты просто произнесла: калека. Я могу стать калекой.
— Брехня, — бросила я.
Глаза Томаса расширились, он почти улыбнулся.
— Почему ты так считаешь?
— Судя по тому, что я слышала, если ты займешься своей физиотерапией, то ты вполне сможешь ходить, а если добавишь к этому качалку и тренировки в зале, то еще и побежишь.
Его лицо помрачнело, взгляд вдруг озлобился.
— Никто не обещает, что я снова смогу бегать.
— Но если ты забросишь физиотерапию, тогда ты гарантированно бегать не сможешь, так?
Он одарил меня всей силой своего злого взгляда, его губы сжались в узкую линию. Он выглядел рассерженным. Он не стал казаться старше, правда, но как-то менее приятным, словно его внутренняя энергия изменилась. Тогда я поняла, что Томас нуждается не только в физическом выздоровлении и даже не в эмоциональной реабилитации, а в чем-то более глубоком. Гнев может отравить вашу жизнь. Он лишит вас всего хорошего и заставит все казаться дурным, если вы позволите.
— Я больше никогда не смогу бегать так, как раньше, так ради чего это все?
Я вытянула перед ним руку, выгнув так, что шрамы на сгибе локтя стали очень заметны. Не то, чтобы их было совсем не видно, если я носила короткий рукав, но они были у меня так давно, что я перестала их замечать. Белесые грубые шрамы проходили по сгибу руки, сгущались к локтю и отходили от него тонкими нитями. Когда это случилось, мне рекомендовали обратиться к пластическому хирургу, но, когда вопрос стоял о возможной потере способности владеть рукой, шрамы меня не сильно волновали. А теперь она стали частью меня, как веснушки или родинки, как что-то, что всегда были на моей коже, хотя конечно про шрамы так нельзя сказать.
Голос Томаса звучал почти враждебно, когда он произнес:
— Я уже видел их летом.
— Я и не пытаюсь их скрывать, ни один из своих шрамов.
Его пристальный взгляд спустился ниже по руке к ожогу в форме креста, немного искривленному из-за следов от когтей, которыми меня наградила ведьма-перевертыш. Я указала на шрам поменьше у плеча.
— Это мое первое пулевое ранение.
Он посмотрел на гладкую, белую отметину.
— Я знаю, что тебя подстрелили в этом году, но ты исцелилась, все эти раны ты исцелила, благодаря какой-то… магии, — даже ему это показалось неубедительным, потому что он все еще выглядел злым, но взгляд был неуверенным, и он добавил: — Ты понимаешь, о чем я, ты исцелила все эти раны.
— Все шрамы, которые ты только что видел, были получены мной еще до того, как я смогла их исцелить без следа. Есть и другие, в том числе оставленный тем же вампиром, что разорвал мне руку. Он вгрызался мне в ключицу, пока не сломал ее.
Томас одарил недоверчивым взглядом.
— Клянусь.
Он прищурил глаза, и я задумалась, откуда у него эта привычка. Она могла появиться не сразу после похищения, поскольку на формирование дурной привычки нужно время. Я-то знаю, потому что у меня тоже есть такая.