Ранний экспресс

Кузьмин Лев Иванович

2

— Паша! — звучит не очень громкий голос.

— Паша! — звучит опять, и Пашке чудится: это его кто-то знакомый зовет из Кыжа.

Но голос громче, он раздается над самым Паш­киным ухом. Пашка вздрагивает, очумело глядит по сторонам. Вокруг Кыжа никакого нет. Вокруг школьные парты, смеющиеся физиономии ребят. А над ним, над Пашкой,— участливые, за круг­лыми, толстыми стеклами очков сильно увеличен­ные, как бы навсегда удивленные глаза Гули.

Гуля не школьница, Гуля —

учительница.

По-настоящему Гулю зовут Галиной Борисов­ной. Но она так молода, так мала ростом, так деликатна во всех поступках и даже в разговорах, что все в школе-интернате, начиная с первышат, ее только таким вот голубиным именем промеж собой и называют.

Конечно, дали ей это прозвище первышата не сами. Виноват тут случай.

Торжественным утром первого сентября моло­денькую учительницу на самый первый в ее жизни урок сопровождала заведующая учебной частью Косова. При входе в класс учительница-новичок взволновалась, в двери вдруг замешкалась и так вся вишенно вспыхнула, что даже давно ко всему в школе привыкшая Косова сказала:

— Ну и ну!

Потом строгим шепотом подбодрила:

— Ну что это вы робеете, как гуля... Смелей, смелей!

И шустрые малыши шепот услыхали, тихо за­смеялись и сразу увидели: их будущей наставнице прозвище «Гуля» подходит в самый раз.

Ну, а если так, то вслух, понятно, стали к учи­тельнице обращаться: «Здравствуйте, Галина Бо­рисовна! С добрым утром, Галина Борисовна!» — а меж собой о ней говорили: «Вот наша Гуля идет!»

Разумеется, в школе-интернате работало не­мало и других преподавателей. Но ребятишки, как правило, сравнивали «свою» Гулю именно с Косо-вой. Сравнивали не оттого, что она, Косова, первой представила Гулю ученикам, а скорей всего потому, что она сама-то к ним, к интернатовцам, по ее же собственному выражению, «ни с какими такими нежностями не насылалась».

Молодым учтителям она говорила: «Дети у нас особые, бессемейные. Излишние нежности их жиз­ненную стойкость могут лишь раз-мо-би-ли-зовать... Чрезмерная умильность не педа-го-гич-на! С ними надо обходиться лишь по высшей справедливости — и все!» И сама обходилась только так. Никаких напрасных обид ребятишкам не наносила, да вот высшая-то ее справедливость была настолько вся измерена-проверена, что и у ребят не вызывала ни малейшей ответной живинки. Ни тем более благодарности.

Да что там благодарность! Вопреки своим извеч­ным правилам интернатовцы даже не пожелали дать Косовой хоть какое-то маломальское про­звище. Ни одобрительное, ни насмешливое. А как она сама ребят окликала пофамильно: «Иванов, Петров, Сидоров!»,— так и о ней ребята говорили, обозначая вслух только ее фамилию: «Косова!» И никак иначе. И на том конец.

Ну, а вот мягкую, совершенно противоположную натуру Гули малыши раскусили тоже быстре­хонько. Это сначала привело к тому, что весь класс почти мигом разделился на две группы. Те уче­ники, что поласковей, поспокойней, особенно девочки, сразу в Гулю влюбились, стали ходить за ней даже после уроков цыплячьей стайкой. А те, что шаловливее, особенно мальчики, решили, что для них настала вольная воля. Шалуны смело принялись на уроках возиться, толкаться, зади­рать соседей по парте, а то и вовсе, едва ударит на перемену звонок, скакать по классу чуть ли не на головах.

Но прошла неделя, другая — шалуны заметно

угомонились.

Тот, кто любил на занятиях пошушукаться, тому собственная болтовня быстро надоела. Куда увлекательней было слушать саму Гулю.

Лучше всего у нее получалась сказка про трех медведей, про их лесной дом и про девочку в этом медвежьем доме. Там вопрос: «Кто-о-о хлебал из моей чашки?» — старший медведь задает голосом грубым, толстым, медведица — голосом потоньше, а медвежонок — совсем тонюсенько. И вот все это Гуля изображала при чтении так хорошо, настолько как бы взаправду, что и у ребятишек-слушателей глаза становились сначала тревож­ными, большими, потом — чуть спокойнее, а под самый конец, когда Гуля говорила за медвежонка да о том, как девочка выскочила из окошка, то все улыбались.

В общем, к тому времени, когда в школьные окна все чаще стали постукивать холодные осен­ние дожди, у Гули и первого «Б» установилась полная во всем дружба.

Все теперь Гулю слушаются, все на Гулю не насмотрятся, все ей даже поверяют свои малень­кие детские секреты. Не выходит у нее ничего до сей поры лишь с Пашкой Зубаревым. Он по-преж­нему всем школьным делам, всему, как говорится, классному коллективу предпочитает одиночество. И Гуля старается тут Пашку тормошить не слиш­ком. Она полагает: главные ей здесь помощники — время да терпение. Она тревожит Пашку только тогда, когда видит: про учебу позабыл чуть ли не совсем.

Вот и теперь, наклонясь над Пашкой, она словно будит его ото сна:

— Очнись, Паша...

Пашка вскакивает, суматошно озирается. Глядя на его растерянное лицо, Гуля непроиз­вольно, без всякого каверзного умысла говорит:

— Ну, куда ты, Паша, от нас все время улета­ешь? Где ты только что был?

— В Кыжу! — бухает Пашка, и чутко насторо­женный класс так и взрывается смехом.

— Что вы! Перестаньте! — машет Гуля на хохочущих ребятишек, но им перестать теперь трудно, а сердитый Пашка плюхается на свое место.

Он даже не понимает, что Гуля сочувствует ему всем сердцем. Он даже не видит, что она сама своим неудачным вопросом очень расстроена. Пашка лишь, как автомат, повинуясь ее настойчивой просьбе исполнять урок, хмуро взглядывает на крашеную классную доску, на выведенное там мелом коротенькое словечко «Ау», пробует и сам в тетради написать это слово.

Но заглавная буква «А» схожа с покатой кры­шей родного домика, и Пашка в который раз всей памятью уносится на родной полустанок; ему опять вспоминается тот горький день и что было после.

3

Привыкать к горю трудно. Сначала все каза­лось: мать и отец вот-вот вернутся с работы, про­стучат привычно каблуками вверх по крутой лесенке, взбегут на крыльцо... Да поднимались-то из-под горы к домику теперь лишь товарищи отца, лишь прежние подружки матери.

Заглядывало в домик не один раз и дорожное начальство. И все утешливо выспрашивало, не надо ли бабушке с Пашкой еще чем, кроме пенсии, помочь.

Люди говорили об отце-матери теплые, ласко­вые слова; даже говорили, что, возможно, полуста­нок Кыж теперь будет назван полустанком Зуба-рево, но . теплота этих слов горя не убавляла ничуть. От этой теплоты хотелось лишь вновь пла­кать.