Расцвет и закат Сицилийского королевства
Шрифт:
Все это происходило в пятницу 17 июня. Фридрих и папа так спешили, что согласились не ждать ближайшего воскресенья, как они обычно поступали. Вместо этого на закате субботы Фридрих спустился с Монте-Марио и вступил в Ватикан, который его войска уже окружили, через Золотые ворота около собора Святого Петра. Папа, прибывший часом или двумя ранее, ждал его на ступенях базилики. Они вместе вошли внутрь, толпа немецких рыцарей следовала сзади. Адриан сам отслужил мессу; и здесь, на могиле апостола, он повесил Фридриху на пояс меч святого Петра и возложил на его голову императорскую корону.
Кардинал Босо Бейкспир, племянник и биограф Адриана, рассказывает, что в этот момент рыцари, собравшиеся в соборе, разразились такими оглушительными криками, что казалось, небо обрушилось на землю; но у императора не
Было только девять часов утра; и сенат собрался в Капитолии, чтобы обсудить, как лучше помешать коронации, когда пришла весть, что она уже состоялась. Разгневанные тем, что их перехитрили и обошли, сенаторы призвали горожан к оружию; вскоре огромная толпа собралась на мосту Сан-Анджело, пытаясь пробиться в Ватикан, а другие, перейдя реку ниже по течению на остров, двигались на север через Трастевере. День становился все жарче. Немцы, уставшие от форсированного ночного марша и волнений последних нескольких часов, хотели отдохнуть — спать и праздновать. Вместо этого они получили приказ готовиться к битве. Разве их император не поклялся этим утром в присутствии их всех защищать Церковь Христову? Теперь ей грозит опасность. Второй раз за день Фридрих вошел в Рим, но теперь он был облачен уже не в коронационные одежды, а в доспехи.
Всю вторую половину дня и вечер шла яростная битва между императором римлян и его подданными; ночь опустилась прежде, чем императорские войска прогнали последних мятежников через мосты. Потери были тяжелыми с обеих сторон. О раненых и убитых немцах у нас нет точных сведений, но Оттон Фрейзингенский сообщает, что около тысячи римлян погибли или утонули в Тибре, а еще шестьсот оказались в плену. Раненых, по его словам, было без счета. Сенат дорого заплатил за свою дерзость.
И все же, если римляне оказались плохими дипломатами, они в конце концов подтвердили свою репутацию храбрых воинов; и нужно добавить, у них были серьезные основания негодовать. Предыдущие императоры, прибывая в Рим для коронации, выказывали хотя бы толику уважения городу и городским институтам — клялись исполнять его законы и формально отдавали решение своей судьбы в руки горожан. Фридрих ничего этого не сделал. Он полностью игнорировал римлян — и совершил это в тот момент, когда коммуна пробудила в них чувство гражданской гордости и сознание того древнего величия, наследниками которого они являлись. И не стоит говорить, что римляне обошлись с императором исключительно бестактно и тем самым сами навлекли на себя беду; едва ли изначальная договоренность Фридриха с папой Адрианом в Сутри предполагала какой-то менее жесткий вариант.
Император тоже дорого заплатил за свою корону. Победив, он не сумел даже войти в древний город, поскольку на рассвете следующего дня выяснилось, что все мосты через Тибр перегорожены, а ворота города забаррикадированы. Ни он, ни его армия не были готовы вести осаду; жаркое итальянское лето, которое в течение полутора столетий последовательно подрывало боевой дух всех вторгавшихся в Италию армий, делало свое дело: малярия и дизентерия уже хозяйничали среди германского войска. Как прочувствованно описывает Оттон, «воздух стал тяжелым от тумана, который поднимался от окрестных болот, а также от пещер и руин, окружавших город; и воздух этот был вреден и ядовит для вдыхавших его смертных». Единственное разумное решение состояло в том, чтобы отступите и — поскольку Ватикан очевидно не являлся более безопасным убежищем для папы — взять Адриана и курию с собой. 19 июня Фридрих свернул лагерь и повел армию в Сабинские холмы. Спустя месяц он выступил назад в Германию, оставив Адриана без всякой поддержки в Тиволи.
Хотя папа после первой встречи старался не ссориться с императором, он вполне оправданно счел себя обиженным. Он с риском для себя провел коронацию, как того желал Фридрих, но мало что получил взамен. Покинув Рим, он всеми силами склонял Фридриха к тому, чтобы придерживаться изначального плана и выступить без промедления прогив Вильгельма Сицилийского; хогя сам Фридрих, вероягно, желал того же, но больные и уставшие бароны придерживались
История коронации Фридриха Барбароссы почги рассказана, но еще не завершена, поскольку, помимо коронованного императора и короновавшего его папы, в ней был еще трегий участник, который, хогя он не присутствовал в Риме в тот ужасный день, повлиял на ход событий не меньше, чем первые двое. Арнольд из Брешии был одним из первых в череде поражающих воображение народных лидеров, которых Италия рождает время от времени в течение всей своей истории, — фанатиков-гениев, которые благодаря непреодолимой магии своих личностей получают абсолюгное и никем не оспариваемое главенство над своими соратниками. Иногда, как это было с Арнольдом или с Савонаролой тремя столетиями позже, речь шла о духовном наставничестве; иногда, как в случае с Кола ди Риенцо, их власть держалась на сознании собственной исторической миссии; а порой, как у Муссолини, она оказывалась в игоге чисто политической. Но имеется нечто общее у всех этих людей. Все они потерпели поражение и поплатились за это жизнью.
Ни один источник не сообщает точных сведений о том, когда и где был казнен Арнольд. Мы знаем только, как он встретил смерть. Осужденный церковным трибуналом за ересь и бунт, он до последнего мгновения сохранял присутствие духа и взошел на эшафот спокойно, без тени страха; когда он преклонил колени для последней исповеди, сами палачи, как мы читаем, не могли сдержать слез. Тем не менее его повесили, затем тело сняли и сожгли. Наконец, чтобы быть полностью уверенными, что прах или могила Арнольда не станут предметом народного культа, его пепел бросили в Тибр.
Для мученика, заблуждавшегося или нет, трудно придумать более подобающие почести.
Глава 10
Нападение греков
Император Мануил часто говорил, что ему не составляет труда побеждать народы Востока, деньгами или силой оружия, но в отношении народов Запада он никогда не достигал подобных успехов, ибо они устрашающе многочисленны, неукротимы в гордости, жестоки по характеру, богаты и вдохновляемы укоренившейся ненавистью к империи.
Ни одна из многих германских армий, которые за прошедшие полтора столетия приходили в южную Италию, чтобы восстановить власть империи на полуострове, не задержалась там больше чем на несколько месяцев. Императоры, которые их вели, вскоре обнаруживали, что, если даже эти пагубные, выпивающие все силы земли формально им принадлежат, они, со своей стороны, никогда не сумеют в них утвердиться. Здесь они всегда будут чужаками, причем нежелательными; и их люди, тащившиеся в своей тяжелой домотканой одежде под знойным апулийским солнцем, больные от непривычной пищи и жестоко страдавшие от насекомых, тучами круживших над их головами, чувствовали то же самое. Все — и предводители, и их воины — равно мечтали о том дне, когда смогут увидеть за спиной нерушимый горный хребет, отделивший их от этой юдоли страданий.
Фридрих Барбаросса являлся исключением. Он был бы искренне рад остаться на юге и помериться силой с Вильгельмом Сицилийским, если бы только он мог взять с собой своих рыцарей; но те упорно хотели вернуться в Германию, и Фридрих понимал, что в попытках диктовать им свою волю не стоит заходить слишком далеко. Вынужденное отступление опечалило и обескуражило его; вероятно, он расстроился еще больше, когда в Анконе — после бессмысленного разрушения Сполето — его встретили три посланца из Константинополя, возглавляемые бывшим правителем Фессалоники Михаилом Палеологом, которые доставили ему богатые подарки от своего властелина и пообещали значительную денежную помощь, если он изменит свои планы. Фридрих некоторое время медлил с ответом: даже на этой стадии стоило предпринять последнюю попытку заразить рыцарей своим энтузиазмом. Но германские бароны достаточно настрадались; и через несколько дней император вынужден был сообщить грекам, что ничего не может поделать.