Расхождение
Шрифт:
Я привык делиться с Марией всеми своими сложностями и сомнениями — так уж издавна повелось, но теперь я ни в коем случае не должен рассказывать ей о посещении этих цачевцев (так я окрестил про себя истца и адвоката) — лучше, чтобы Мария вообще не знала об их посещении. Наоборот — мне очень хотелось обрадовать ее хоть чем-то, и я подошел к стойке, пряча пакет за спиной.
— Угадай, что я тебе принес! — вместо приветствия объявил я и перегнулся через стойку, чтобы, как всегда, поцеловать ее.
— Если это бриллианты и смарагды Багдада, то можешь вернуть украденное владельцам! — совсем в стиле старшей Марии ответила она. — А если это не кофе, то я снесу тебе голову!
— Ну вот, на этот раз я спасен! — и я протянул ей пакет с кофе, а она выронила костыли, легла на стойку, как тюлененок,
— Дай ей Бог здоровья, милой, — Мария покачала головой, нагнулась, чтобы подобрать костыли, при этом отодвинула мою руку, не принимая помощи. — Взял бы ты за себя эту девочку, хоть ты тогда не будешь куковать на старости лет. А то из-за тебя и она останется одна…
— Слушай-ка, свари, пожалуйста, кофе, да покрепче! — прервал я ее дежурную тираду — она всегда готова была к агитации, когда речь заходила о моей секретарше Ани.
Наверно, пора сказать несколько слов об этой самой Ани — ей около тридцати, и, судя по всему, она безнадежно влюблена в полковника Свиленова. Хороший, добрый она человек, скромная, аккуратная, работящая — в общем, именно то, что очень подходит такому пятидесятилетнему перестарку, как я, которому позарез нужен дом, семья и немного нормальной человеческой заботы. Наши молчаливые диалоги продолжаются год за годом, положение вот-вот готово вырваться из-под контроля, несмотря на то что я все время пытаюсь убедить ее, что я уже очень старый, а она все время говорит мне «вы» и от страха, чтобы я, не дай Бог, не подумал, что она навязывается, подчеркивает деловую дистанцию между нами вдвое больше, чем нужно. Некоторое время тому назад Мария решила столкнуть лежачий камень с мертвой точки и стала каждый день напоминать мне, какой я осел и как ни за что ни про что мучаю и себя и Ани. Убедить Марию в том, с чем она не согласна, — пустое дело, и со мной — то же самое, поэтому она говорила свое, я делал вид, что не слышу, и говорил о другом, и так мы содержательно беседовали, пока тир заполняли жаждущие получить призы, или выяснялось, что мне уже пора заняться делами. Самое замечательное в моей профессии заключается в том, что всегда можно сказать «у меня есть дела» и не объяснять, какие именно. Таким образом я много раз выскальзывал из рук Марии, которая осатанело совала меня в свою инвалидную «волгу», чтобы ехать к отцу и матери Ани просить ее руки.
Хуже всего было то, что от Марии у меня не было никаких тайн, она знала о моей работе все, что знал я, поэтому я должен был хорошенько запоминать, что я наплел ей в последний раз — чтобы она не поймала меня в следующий. Ее изощренный ум сельской хитрюги и изобретательной подпольщицы, ее далеко не розовый жизненный опыт и горы детективов, которые она перечитала с моей легкой руки, сделали Марию отличным криминалистом. Но самой главной была многолетняя школа, которую она прошла в разговорах со мной, когда мы, скрашивая друг другу одиночество, проводили вместе вечера и я — чтобы освободить ее от мыслей о том, что она лишняя и никому не нужна, — вводил ее во все тонкости и детали профессии, ставил перед ней мои собственные задачи и проблемы, а их было ой как немало у главного следователя окружного управления.
Надо честно признаться, что выход из некоторых самых трудных, самых запутанных ситуаций я находил благодаря ее безошибочной интуиции и ее на первый взгляд парадоксальной и абсурдной, но в конце концов изумительно точной логике. Одно время я пытался уговорить ее учиться заочно и получить диплом юриста, чтобы потом прийти к нам на работу, но из этого ничего не вышло — болезнь подвела Марию к такому рубежу, когда ей приходилось проводить почти весь год в санаториях. Она отказывалась от работы, которую ей предлагали, ценя ее ум и энергию, не желала переселяться в отдельную квартиру — «Зачем мне квартира? Я торчу круглый год в санатории, а квартиры нужны молодоженам и старым людям!». Старую кибитку мы заменили на фургон, чуть более просторный и благоустроенный. Слава Богу, удалось купить по символической цене старую «волгу» с дизельным двигателем, который обеспечивал отопление в фургоне, когда машина стояла на приколе. Я даже предлагал Марии переехать ко мне (у меня довольно большая квартира), разумеется, по-дружески, давно ни на что не надеясь, но гордая Мария, конечно же, отказалась, и все пошло, как и прежде, своим чередом.
Осенью, зимой и весной она почти не покидала санатория, и я приезжал к ней не только каждый праздник, но и часто в будни. Сначала ее помещали в любую палату, где была свободная койка, потом я (конечно же, втайне от нее) настоял, чтобы за ней навсегда закрепили самую большую и солнечную комнату с маленькой кухонькой, туалетом и душем. Я приезжал часто и оставался допоздна и вскоре придумал — привез раскладушку, поставил ее в кухоньку. Дом Марии до какой-то степени стал и моим, здесь поселились мои пижама, тапочки, бритва, книги… Когда у меня в запасе было несколько дней, я привозил сюда с собой и папки с делами, тем более что Мария была для меня чем-то вроде мисс Марпл у Агаты Кристи с ее следовательским гением, помогавшим старушке расплетать самые сложные криминальные загадки Скотленд-Ярда. Мария отказалась переехать ко мне, а вот мои многодневные посещения делали ее счастливой, насколько может быть счастлива женщина в ее положении. Ну, а мне рядом с ней было так тепло и уютно, как было только когда-то давно-давно — дома, в селе. Может быть, тут дело было еще и в том, что Мария держала себя со мной не только как с другом, но и с любимым, иногда непослушным сыном. Точно так же, как некогда старшая Мария проявляла свои материнские чувства к «малышке», эта «малышка» теперь хвалила меня и ругала, наказывала и прощала, заботилась о моей одежде, о моих делах, о моем будущем… Несмотря на то что Мария была еще молода, из-за болезни она приобрела манеры матроны, а это гарантировало авторитет любому ее действию по отношению к моей житейски незрелой особе.
С годами мои посещения санатория, где жила Мария, стали настолько привычными, что я, как и она, превратился в какую-то постоянную величину, при встрече с которой некоторые больные говорили мне: «Добрый день, доктор!», принимались рассказывать о своих болезнях, а я их внимательно и сочувственно слушал (видимо, сходить за специалиста в областях, о которых не имеешь никакого представления или весьма приблизительное, — профессиональное качество «сыщика», в общем, в нашем «театре» мы должны быть образцовыми «актерами»).
В летние месяцы болезнь чуть отступала, и тогда она перебиралась в свой «дом» — фургон и открывала тир, а я, как специалист по оружейному делу, приводил в порядок все хозяйство, чистил и смазывал — в том числе и бельгийку, из которой годами никто не стрелял. Старую кибитку мы отволокли в село и поставили в опустелый заросший двор отцовского дома Марии. Сельчане просили продать ее — была бы отличная повозка для сена, но Мария ни за что не соглашалась, для нее кибитка была и оставалась памятью о дорогих людях, о прошлом, о времени, когда она ждала Георгия…
…Когда Мария варила кофе специально для меня, она делала это медленно, молчаливо и сосредоточенно, семь раз снимала с плитки турчик и ставила обратно — совсем как жрица, избегая в это время разговоров и даже посторонних глаз.
— Чудо-кофе! — Мария очень любит сама нахваливать то, что делает. — Скажешь Анечке, чтобы варила тебе только этот, я еще такого не пила, тут сто один аромат, карибский тайфун и рота черных дьяволов!
Да, Мария недаром читала приключенческие романы… Если на старости лет я решу, как некоторые мои коллеги, писать мемуары, я попытаюсь создать образ Марии через точную форму ее слова, приведу ее изящно-акробатические метафоры и сравнения, ее абсурдные формулировки, в которых больше здравого смысла, чем в длинных трактатах ученых.
Наконец я решился задать ей вопрос, ради которого пришел сегодня сюда.
— Этот, с усиками и бабочкой, когда появился здесь в первый раз?
Когда речь идет о ее проблемах, Мария никогда сразу не отвечает. А сейчас она очень кстати для себя занялась кофе — медленно, аккуратно разлила его из турчика по чашкам, так же медленно, изящным жестом, будто священнодействуя, опустила в каждую чашку по таблеточке сахарина, отчего кофе в чашке тихо зашипел и слегка вспенился. Потом закурила сигарету и, подождав, пока кофе успокоится, сочла возможным, наконец, начать: