Расклад рун
Шрифт:
– Издательский комитет уже принял мою работу к публикации, Виктор, – произнесла она. – Вы не имеете права в одностороннем порядке изъять ее из списка.
– Неужели? – Глаза Карсвелла расширились. – Но я должен, моя дорогая, я просто обязан. У меня нет другого выбора. Профессор Блэквуд – очень пожилой человек, у него слабое сердце. Если бы он увидел это… это… это… – Карсвелл сделал презрительный жест в сторону работы Вирджинии, самым жалким образом разбросанной у него по столу. Казалось, он не находит слов, чтобы охарактеризовать ее произведение. – Если бы он увидел это в своем юбилейном сборнике, сердце бедного профессора
Ей хотелось заметить, что профессор Блэквуд проспал всю торжественную церемонию, посвященную его уходу на пенсию, начиная от торжественных речей и заканчивая обедом. Он, по всей вероятности, не прочел ни одной книги по специальности, изданной после 1975 года.
– Виктор, – сказала Вирджиния, сделав глубокий вдох и облизав пересохшие губы, – сборник уже сдан в печать…
– Мне не составит ни малейшего труда вернуть его обратно с помощью простого телефонного звонка. – Маленькие пальчики Карсвелла растопырились, и он занес руку над телефонным аппаратом, потом вдруг с силой сжал ее в кулак и произнес: – Но в этом-то и заключается суть моей дилеммы. Вы ставите меня перед чудовищным выбором, профессор, перед чудовищным выбором. Следует ли мне отложить публикацию сборника ценой больших убытков для издательства – и причинения к тому же значительного неудобства другим его авторам, – или же мне следует позволить ему выйти в том виде, в каком он ныне подан в печать, прекрасно зная, что в нем содержится подобная гниль, подобное разложение в самой его сердцевине?
Вирджиния заерзала на табурете. Решительно поставила ноги на пол, выпрямив их. Черт с ней, с юбкой! Она чувствовала, что краснеет.
– Я не стану переписывать работу. Во-первых, потому что уже нет времени…
А во-вторых, – она, конечно, не произнесла этого вслух, – потому что моя работа – лучшая во всем сборнике.
– Конечно, я виню во всем только себя, – сказал Карсвелл, прерывая ее взмахом руки. – Находясь под гнетом других своих многочисленных обязанностей, я не сумел вовремя отследить появление вашей работы. Mea culpa [1] , моя дорогая Вирджиния. И так как, – продолжал он, подняв указательный палец, дабы предупредить все дальнейшие протесты и возражения с ее стороны, – я ныне признаюсь в собственном упущении и преступной халатности в данном вопросе, я готов предложить решение, которое, по моему мнению, позволит нам продолжить запланированную работу, не отклоняясь от графика, и сохранить или по меньшей мере защитить научную репутацию всех участников нынешней прискорбной ситуации.
1
Моя вина (лат.).
Вирджиния закрыла рот, снова наклонила колени в сторону, одернула юбку и скрестила руки на груди.
Карсвелл молча наклонился над столом, собрал рассыпавшиеся листки в стопку и постучал ими по столу, выравнивая их. Глаза его блестели так, словно он сжимал в руках не стопку бумаг, а ее горло. У Вирджинии внезапно возникло желание бежать. Вдруг Карсвелл сунул руку в жилетный карман и, к ее величайшему изумлению, достал оттуда свое знаменитое пенсне и церемонно нацепил на переносицу.
– Я готов, – сказал он, взирая на Вирджинию сквозь блестящие стекла пенсне, – взять на себя часть ответственности за научное фиаско сборника и предлагаю вам поставить мое имя в качестве основного автора данной работы.
Впервые за все время беседы Вирджиния возблагодарила судьбу за то, что слушает Карсвелла сидя. Если бы она сейчас стояла, то, несомненно, упала бы, рухнула бы от шока, словно секвойя под ударом топора. Но так как она все-таки, к счастью, сидела, Вирджиния просто смертельно побледнела и открыла рот.
Карсвелл пристально наблюдал за ее реакцией сквозь круглые стеклышки пенсне, ожидая, пока Вирджиния успокоится. В течение какого-то мгновения она не могла думать, не то что говорить. И единственная мысль, которая наконец пришла ей в голову, была: «Ну конечно, мне следовало давно предвидеть подобное развитие событий. Он все время стремился к этому».
– У вас впереди долгая и весьма продуктивная карьера, профессор Даннинг, – проговорил наконец Карсвелл, когда почувствовал, что Вирджиния никак не может найти слов, – и, мне кажется, вам следует руководствоваться в решении данного вопроса моим долгим и очень богатым опытом.
Вирджиния поняла, что встает с табурета, только потому, что увидела, как поднимаются глаза Карсвелла, следя за ее движением. Кто-то будто тянул ее за невидимые нити. Единственное, что ей приходило в голову в качестве ответа, были какие-то жалкие клише, взятые из полуночных «мыльных опер». Она в роли Аманды из «Мелроуз», в узкой юбке, вся преисполненная негодованием, отбрасывает пышную гриву белокурых волос и восклицает: «Никогда, никогда, скорее мир провалится в тартарары! Скорее ты сдохнешь, подонок, недоносок!»
На деле она только и смогла выдавить:
– Мне кажется, это несколько… несколько необычно, Виктор.
В конце концов, перед ней сидел Виктор Карсвелл, а не Кортни Торн-Смит.
– Я ведь только хочу защитить вас, дорогая, – ответил Карсвелл, изо всех сил стараясь, чтобы его голос звучал возможно теплее, и от каждого произнесенного им слова озноб пронизывал Вирджинию до костей. – Я предлагаю вам с огромным риском для собственного имени принять вас под защиту моей научной репутации.
От образа, который при этих словах предстал перед умственным взором Карсвелла, у Вирджинии перехватило дыхание. Пришлось крепко сжать руки, чтобы не выдать свое состояние. Я вовсе не твоя дорогая! Попробуй назвать меня так еще раз, и я поведу тебя к декану. Да-да, попробуй, маленький евнух, и вон тот штырь на столе будет торчать в твоем сердце!
Неожиданно гнев уступил место странной легкости – наверное, именно так чувствуешь себя в последние мгновения жизни: мощным потоком, подобно водопаду или смерчу на нее обрушились воспоминания о прошлом. В памяти Вирджинии мелькали измены любовников, предательство друзей, ложь родителей и учителей, пока наконец захлестнувший ее поток не достиг предельной силы, и она не увидела себя где-то в старших классах школы в одно из самых трагических мгновений своей жизни.
Учительница литературы раздавала сочинения по классическим произведениям. Вирджиния самым внимательным образом прочла всего «Моби Дика» от корки до корки и получила «четыре с плюсом», а Джессика Линденмайер, которая смогла одолеть только коротенький пересказ книги в серии «Классика в комиксах», заслужила «пятерку». Суть проблемы тогда и сейчас была совершенно одинакова: работа Вирджинии оказалась слишком хороша. И потрясающим крещендо памяти, словно последний аккорд «Сержанта Пеппера», перед ней предстал написанный идеальным почерком миссис Альтенбург комментарий к ее работе: «Вирджиния, это твое собственное сочинение?»
– Да, – пробормотала она.
– Простите? – произнес Карсвелл, и глаза его расширились под стеклами пенсне.
– Нет, – сказала она свободно и смело, расправив плечи. – Это моя работа, Виктор. И вы не имеете права ставить на ней свое имя.
Воцарилась гробовая тишина, и у Вирджинии даже возникли опасения, что Карсвелл услышит, как бьется ее сердце.
– Подумайте хорошенько, моя дорогая, – тихо проговорил он, и глаза его зловеще потемнели за блестящими стеклами.
Горло пересохло, Вирджинии едва удалось произнести: