Раскол Русской Церкви в середине XVII века
Шрифт:
Царь Алексей Михайлович и его внешнеполитическая программа
Царь Алексей Михайлович был убежден в своем призвании создать всеправославное царство, то есть смотрел на себя и Россию, как Византийский император на себя и Империю; это вполне естественно, так как со времени брака Ивана III и Зои-Софьи Палеолог русские государи – наследники московских великих князей – мыслили себя правопреемниками Империи.
Насколько обоснованной была эта мысль – другой вопрос; разбираясь в нем, необходимо учитывать, что права Софьи, имевшей двух братьев, на правопреемство последней византийской династии были, фактически, очень сомнительными. Притом один из них – Андрей, «как законный представитель династии по праву старшинства, при том не вступавший ни в какие сделки с турками, считал себя законным наследником византийского престола» [48, с. 111]. Его считали таковым и папа, и многие западные монархи, и, как таковой, он получал ежегодно 1800 дукатов из
Несмотря на все это (и, конечно, зная все это), московские государи мыслили и декларировали себя правопреемниками Империи и заботились о подтверждении этого своего права. Так, «Константинопольский патриарх <…> торжественно признал верховные права московского царя и подтвердил в 1561 г. царственное достоинство потомков супруги великого князя Владимира, принцессы Анны, сестры византийских императоров, Василия и Константина» [48, с. 384].
Эту идею ясно выразил инок Филофей в знаменитом письме вел. кн. Василию Иоанновичу: «<…> Благочестивый царь! Два Рима пали, третий – Москва – стоит, а четвертому не бывать. Соборная Церковь наша в твоем державном царстве одна теперь паче солнца сияет благочестием во всей поднебесной; все православные царства собрались в одном твоем царстве; на всей земле один ты – христианский царь. <…> И такой взгляд стал верованием образованного древнерусского общества, даже проник в народную массу и вызвал ряд легенд о бегстве святых и святынь из обоих павших Римов в новый, третий Рим, в Московское государство. Так сложились у нас в XV–XVI вв. сказания о приплытии преп. Антония-римлянина по морю на камне со святынями в Новгород, о чудесном переселении чудотворной Тихвинской иконы Божией Матери и пр. К тому же люди, приехавшие с разореннаго православнаго Востока просить милостыни или приюта, укрепляли в русских это национальное убеждение. <…> Цареградский патриарх Иеремия <…> в 1589 г. <…сказал> московскому царю: "Воистину в тебе Дух Св. пребывает и от Бога такая мысль внушена тебе; ветхий Рим пал от ересей, вторым Римом – Константинополем – завладели агарянские внуки, безбожные турки, твое же великое российское царство, третий Рим, всех превзошло благочестием; ты один во всей вселенной именуешься христианским царем"» [31, с. 377–378]. В этом роде высказывались многие приезжие или писавшие в Москву греки.
И не только греки; в 1732 г. царь Имерети Александр писал имп. Анне Иоанновне: «Как в прежнее время совершилось преобразование Древнего Рима в новый Рим, который есть Византия, и Кесарь был заменен другим Кесарем, таким же образом за наши грехи кончилось и это государство, и власть перешла к новому царству и кесарству, заменившему Константинополь, которое и есть Белая Россия великого севера, святого города Москвы» [231, с. 113]. Конечно, в 1732 г. все это звучало в Петербурге анахронизмом, но православных грузин по-средневековому воодушевляло в их древнем и постоянном стремлении к соединению с Россией, ради которого они, начиная с времен царя Федора Иоанновича, пролили потоки крови – своей, турецкой, персидской и лезгинской.
Отмечу, что впервые близкую мысль высказал митрополит Зосима в 1492 г., назвав «Москву новым Константинополем, а московского великого князя (Ивана III) “государем и самодержцем всея Руси, новым царем Константином новому граду Константинову – Москве и всей русской земле и иным многим землям государем”» [88, с. 93]. Приблизительно тогда же в России впервые «появляется новый обряд интронизации <…>, разительно напоминающий венчание на царство в Константинополе: таким образом 4 февраля 1498 г. был поставлен и венчан <…> Дмитрий Иванович, внук Ивана III» [88, с. 95]. Иерусалимский патр. Феофан писал в 1619 г., что Бог «врагов святыя нашея веры покорит под нозе благочестивому нашему християнскому царю Михайлу Феодоровичу, яко да той един будет царствуяй на вселенней истинный христианский царь и владыка, и самодержец, и расточенное и многонасилуемое того царьствие соберет воедино и умножит, и распространит от моря и до моря, и от рек до конец вселенныя, и врази его персть его полижут» [139, с. 140]. Почти буквально эти слова повторил патриарх Филарет (см. [183, с. 258]).
Тут нужно сделать очень важное для понимания политики царя Алексея Михайловича отступление. Он и его предшественники и преемники – московские великие князья и цари – не только по-человечески и по-христиански жалели «ограбленных и оскорбленных» заезжих греков-иерархов и не только по-царски мечтали об объединении под своим скипетром всех православных народов, но и – что очень важно, хотя об этом почти никогда, насколько я знаю, не говорили и не писали, – были в огромном и неоплатном долгу перед греческим духовенством вообще и Константинопольским патриархатом особенно. Я имею в виду постепенное, в течение XIV–XV вв., возвышение Москвы и ее князей от почти нуля до положения объединителей и возглавителей Руси.
Это возвышение нельзя объяснить особо выгодным военным или торговым положением Москвы (которых не было, а у других русских городов они были – например, у Старой Ладоги, Киева, Новгорода, Смоленска, Пскова, Твери, Костромы, Ярославля и Нижнего Новгорода), ее особой древностью и святостью (которых не было, а у Киева, Смоленска, Ростова, Пскова и Новгорода они были), многочисленностью населения и войска (в чем она уступала Новгороду и Литве), храбростью ее войск (неоднократно битых тверичами) или князей (которые ползали буквально на четвереньках перед ханами в Орде и целовали руки даже не ханов, но ханских баскаков), особенными талантами москвичей к изготовлению и использованию военной техники (в чем они уступали новгородцам) или к фортификации (уступали псковичам) и т. д.
Это возвышение можно объяснить только тем, что Москву постоянно поддерживали: 1) русские митрополиты – главы Русской Церкви; 2) ханы Орды. Русские митрополиты (как русские по рождению, так и греки) во всем и, в частности, в этом, повиновались в ту эпоху, естественно, рукополагавшим и контролировавшим их Константинопольским патриархам и проводили диктуемую ими политику; Орда была постоянным союзником Константинополя и прислушивалась к его рекомендациям. «Поддержка церкви в исключительной, в огромной степени помогла формироваться Московскому княжеству. <…> То, что церковь категорически осудила бы в поведении любого другого князя, она легко прощала московскому. <…> Даже сделав какую-нибудь гадость, московские князья были, вроде бы, и не очень виноваты. <…> Сопротивление Москве, получается, отступление от православия и тяжкий грех» [345, с. 281–282]. «Именно благодаря Византии Москва, а не Вильно или Тверь <или Новгород>, стала столицей; <…> Литва <…> в XIV в. владела большей частью Руси, в том числе древней княжеской столицей Киевом, <…> располагала большим населением, отождествлявшим себя с “Русью” и пользовалась большей независимостью от татар; <…> Византия должна была совершить трудный выбор между двумя Россиями <то есть, Русью Литовской и Русью Московской>» [59, с. 322] (подробно об этом см. [271], [345]). И выбрала Москву, в которой этого не забывали.
Но лишь в середине XVII в. материальная мощь выросшего, объединенного и окрепшего Московского государства позволила пытаться подкрепить эту мысль (говоря коротко – идею Москвы как 3-го Рима) какими-то реальными политическими и военными действиями, а не только щедрой милостыней заезжим духовным и мiрским грекам. «До царствования Алексея Михайловича, когда обстоятельства совершенно изменились, отношения России к Турции были самые миролюбивые. Иоанн IV, Федор Иоаннович, Борис Годунов и Михаил Романов шли по стопам Иоанна III, поддерживали дружественные отношения со Стамбулом, но в то же время издавали воинственные клики в угоду западу. До султанов эти клики не доходили, а если они их и слышали, то не особенно смущались ими» [48, с. 107], зная, конечно, по опыту, что за «воинственными кликами» (которые, вероятно, до них все же доходили) не последует враждебных действий. «От <…> участия в анти-османской коалиции <…> на самом деле московское правительство всегда отстранялось, не желая обострять отношения с Портой» [71, с. 178], и только вело многообещающие переговоры с западными христианскими государями о таком участии, не желая обострять отношения и с ними. Впрочем, бедная и недостаточно организованная Россия и не могла противопоставить реальной вооруженной силы могущественнейшему государству (в Европе и, возможно – если забыть о Китае – в мiре) XV–XVI вв. – Османской Империи – и ее сильнейшей в мiре армии. «В эпоху расцвета Османской империи XV–XVI вв. <…ее> военное дело по некоторым показателям превосходило европейский уровень» [171, с. 18]. В «царствование Алексея Михайловича обстоятельства совершенно изменились» – и в объединенной и окрепшей России, и в разъедаемой этническими противоречиями и коррупцией, хоть и сохраняющей все внешние признаки государственной и военной мощи империи Османов.
Именно в «XVII в. <…> в Османской империи <…> появились силы, подтачивающие ее изнутри» [71, с. 22]. «К XVIII в. <…> увеличилась непроизводительная часть общества, в котором к тому же на всех уровнях господствовала коррупция. <…> Внутренний упадок некогда могущественной военной державы отразился на боеспособности ее армии. Войны с Россией второй половины XVIII в. закончились для османского государства большими территориальными потерями и значительными политическими уступками» [171, с. 21, 23]
Царь Алексей Михайлович решился начать построение всеправославного царства; делать это нельзя было, однако, не приведя полностью в порядок Православную Церковь, которая должна была стать оправданием, идеей и лозунгом этого царства и, одновременно, его фундаментом и связующим воедино цементом. Поэтому (а также, вероятно, из-за его личного, вполне искреннего, благочестия) устроение благополучия и благочиния Церкви стояло в первом ряду заботивших царя проблем. Об этом он писал (соблюдая приличную скромность и дипломатично не конкретизируя свои внешнеполитические цели) патр. Макарию Антиохийскому, что он (царь) должен «не о царском только пещися, но более еже есть общий мир церквам и здраву веру крепко соблюдати и хранити нам. Егда бо сия в нас в целости соблюдутся и снабдятся, тогда нам вся благая строения от Бога бывают, мир и умножение плодов и врагов одоление и прочие вещи вся добре устроятися имут»; цит. по [2, с. 122].