Раскол Русской Церкви в середине XVII века
Шрифт:
«Дьякон Федор, воспроизводя тогдашние московские толки, писал, что Арсений, по заказу Никона, накупил ему на многие тысячи рублей прокаженных греко-латинских книг, напечатанных латинцами в Риме, Париже и Венеции <…>» [30, с. 413]. Позднейшие исследования показали, что «тогдашние московские толки» были (если они вообще были; к словам Ключевского – этим и другим – следует относиться очень осторожно; он, естественно, писал, имея в виду не только суть дела, но и свое положение – профессора Духовной Академии – обязывающее его противодействовать «расколу») необоснованны. В этом случае дьякон Федор ошибся: книги, привезенные Сухановым были, действительно, подлинными и древними и, если бы были правильно употреблены, дальнейший ход событий был бы иным; но вышло не так. В то время в Москве не было, конечно, коллектива правщиков, который мог бы с пользой для дела достаточно быстро использовать рукописные сокровища, привезенные Арсением; не хватало людей, знаний и общего метода.
Однако богослужебную реформу царь Алексей Михайлович и патр. Никон начали перед Великим Постом 1653 г., не дождавшись, следовательно, ни приезда Арсения с этими старыми греческими книгами, ни собирания соответствующего коллектива экспертов и правщиков; следовательно, реформа была ими обговорена и окончательно решена заранее, и это решение ни от Арсения, ни от его книг не зависело. Несомненно,
«Те же самые воззрения на греков и их благочестие выражает в своем путешествии и священник московской церкви Покрова Пресвятыя Богородицы, Лукьянов, который отправился на восток для посещения святых мест 15 июня 1710 года и оставил нам описание своего путешествия. Как священник, и при том московский, Лукьянов сильно интересовался греческим благочестием и невольно сопоставлял его с благочестием русских. Его личные наблюдения над нравами, обычаями, религиозностью и благочестием греков привели его к очень невыгодным заключениям о греках и греческом благочестии <;…> “Греки, говорит он, непостоянны, обманчивы: только малые христиане называются, а и следу благочестия нет. Да откуда им и благочестия взять: грекам книги печатают в Венеции, так они по них и поют, а Венеция папежская, а папа главный враг христианской вере: как у них быть благочестию; и откуда взять; каковы им не пришлют книги, так они по них и поют…” Лукьянов даже помещает в своем путешествии особыя статьи “о несогласии греков с восточною церковью”. Он указывает до четырнадцати греческих уклонений от православной восточной церкви. Вот два из них: а) греки в крещении обливаются, б) крестов на себе не носят <то есть, вероятно, нательных, так как он пишет не о священниках, а о “греках” вообще; об этом см. с. 56–57>» [7, с. 453–454].
Вероятно, московский священник Иван Лукьянов и старообрядческий старец Леонтий – одно лицо; тексты их записок о путешествии на Восток совпадают ([102, с. 31]); вероятно, совпадают и даты ([256, с. 156–157]). Если верно, что путешественник – старообрядец, то несомненно, что он имел в виду именно нательные, а не наперсные священнические кресты (см. выше). Старообрядца неношение священниками наперсных крестов не удивило бы, и он бы его не отметил как «несогласие с восточной церковью».
Впечатления Суханова (1651–1653 гг.) и Лукьянова-Леонтия (1710–1711 гг. или 1701–1703 гг.) о восточной Церкви очень похожи на впечатления знаменитого православного западно-русского богослова и полемиста против католиков М. Смотрицкого от его путешествия на православный Восток в 1624–1625 гг. «В Москве были известны наблюдения, подобные тем, какие поразили <…> Мелетия Смотрицкаго во время его поездки по греческому Востоку: он находил там везде невежество, крайний упадок православия и нравственности, следы латинства не только между мiрянами, но и между православными иерархами» [30, с. 406]. Неясно, имел ли в виду Ключевский, что в середине XVII в. в Москве были известны впечатления самого Смотрицкого; вероятно, да; во всяком случае, теми же словами он мог бы описать и впечатления Суханова и Лукьянова-Леонтия. Эти впечатления были, вероятно, одной из причин, подвигших М. Смотрицкого принять в 1627 г. унию, которой он не изменил, и для которой его перо трудилось до его смерти в 1633 г. Можно сказать, что упадок греческой Церкви (Церкви Константинополя – второго Рима) оттолкнул от нее и Смотрицкого, и большинство русских, но в противоположные стороны: Смотрицкого (как Кирилла Контариса и других греко-язычных и многих малороссийских иерархов) в первый Рим, русских – в третий.
Патриарх Никон
15.3.1652 умер патр. Иосиф, нелюбимый большинством московского духовенства за свое корыстолюбие, и его частью – за свою консервативность и косность. От его преемника все ожидали перемен к лучшему, причем было ясно, что им станет любимец царя Алексея Михайловича митр. Новгородский Никон; он и стал им.
Он родился 24.5.1605 в крестьянской семье села Вельдеманова Княгининского уезда Нижегородской области, и назывался Никита, отечеством – Минин. Он был красив лицом, высок ростом, силен телом; многое мог снести, многого требовал и от других. Он рос без матери; мачеха избивала его безжалостно, пыталась отравить его и даже сжечь в печи ([43, с. 10]); жизнь ожесточила его с детства, сделала властным и строгим, приучила к насилию. 12-летний мальчик убежал из дома в Макарьевский Желтоводский монастырь и послушничал там в ожидании пострижения. Имея неполных 20 лет, он вернулся домой, узнав о близкой смерти отца, и родные уговорили его, схоронив отца, жениться. Он сделался дьячком, затем (в 1625 г.) священником в селе Лыскове, и был уважаем во всей окрестности. Московские купцы, съезжавшиеся на Макарьевскую ярмарку, убедили местную знаменитость – священника Никиту Минина – переехать в Москву; там он несколько лет мирно служил на приходе. Затем внезапно умерли все три его сына; потеряв самое дорогое в мiре, он и его жена увидели в этом Божье благословение на отречение от мiра, и оба в 1630 г. решили постричься; он постригся с именем Никон в Анзерском скиту Соловецкого монастыря. Там, живя под началом прп. Елеазара Анзерского, он прочитал много святоотеческих аскетических сочинений, имел и свой опыт строгого подвижничества, приобрел навык переписки книг, неоднократно имел видения. Елеазар взял его с собой в Москву за царской милостыней на построение «каменного» храма в скиту.
Вернувшись с деньгами, Елеазар, однако, не смог заложить на Анзере каменный храм, т. к. этого не допустил Соловецкий монастырь, не желавший превращения своего скита в независимую и конкурирующую обитель. Вместо закладки храма, Елеазар оказался (вероятно, ненадолго) в монастырской тюрьме. По преданию, очень популярному среди старообрядцев, Никон поссорился с прп. Елеазаром; Елеазар видел змия, обернувшегося вокруг шеи Никона.
И в ссоре, и в змие можно усомниться, т. к. Никон, вероятно, на всю жизнь сохранил любовь к Анзерской обители и добрые воспоминания о ученичестве у прп. Елеазара. «Некоторые его распоряжения в бытность новгородским митрополитом показывают, что Анзеру он покровительствовал. <…> Это покровительство Анзеру продолжалось и во время патриаршества Никона, что подтверждается двумя его грамотами. <…> Наконец, явно не без вмешательства Никона, в 1654 г. была заложена на Анзере каменная церковь, ради созидания которой Елеазар претерпел столько мучений. Завершения постройки Елеазару не суждено было увидеть. Он скончался 13 января 1656 г. <…> Что касается самого Никона, то внешне его поступки свидетельствуют о благожелательности к Елеазару, который сыграл столь важную роль в его жизни» [47, с. 242]. «Будучи митрополитом Новгородским, Никон писал к Соловецкому архимандриту: “Поберегите Анзерских старцев, строителей и братию”, и предписывал исполнить просьбу старца Елеазара <…>; в 1655 году Патриарх Никон выпросил у царя прибавку свеч, ладану, вина и муки для скита <…> и послал от себя серебряные оклады на иконы и дары скитникам деньгами и рыбою» [145, с. 571–572]. «От Никона в скитскую библиотеку <…> поступило несколько книг <,…> а в казну – священнические ризы и епитрахиль» [153, с. 33–34]. Не исключено, впрочем, что покровительство Новгородского митр. и патр. Никона Анзеру было не вполне искренним, но, скорее, показным, т. к. ему было выгодно напоминать царю Алексею Михайловичу о своей былой близости с прп. Елеазаром.
В 1634 г. Никон покинул скит и поплыл на материк в небольшой лодке с мужиком – помором. В буре они едва не погибли, и спаслись, пристав к Кий-острову в Белом море вблизи устья реки Онеги; на месте их спасения на острове Никон своими руками поставил памятный деревянный крест (в тогдашней России – самое обычное дело) «и обещася тамо на оном месте идеже крест водрузи, аще Бог восхощет и подаст ему святую помощь, устроити монастырь Крестный» [139, с. 241]. Если бы Никон хотел, покидая Анзер, оставить подвижнический путь и продолжить карьеру в Москве или Новгороде, т. е. «вовсе уйти из Поморья, проще было бы совершить более короткое и безопасное плавание на Суму или Сороку, откуда шел путь в Новгородские земли. Однако он поплыл <с Анзера> на онежское устье» [47, с. 239]. Доплыв после бури до берега, Никон прошел оттуда лесом 120 верст (в том числе 10 дней без пищи – не очень страшно для тогдашнего русского монаха из крестьян; но именно монах из крестьян понимал, как страшно встретить в лесу волка или рысь, и как много их в огромном лесу) до Кожеозерского монастыря Каргопольского уезда и стал тамошним монахом, вложив для этого в монастырь все свое имущество – собственноручно переписанные Полуустав и Канонник. В Кожеозерском монастыре он отшельничал на маленьком островке (отшельничал «чином Анзерския пустыни» [230, с. 158], что тоже свидетельствует о его добром отношении к Анзерскому скиту), и через три года, по смерти игумена, был избран братией на его место. Поставлен во игумена он был в Новгороде в 1643 г., и в 1646 г. по делам монастыря приехал в Москву.
Характер Никона – двойственен; с одной стороны, он – настоящий подвижник, избравший себе не подмосковный, а самый северный скит с самым суровым климатом, монах, стремящийся к духовному деланию в пустыне и сумевший этим, без какой-либо протекции, стяжать уважение и любовь как прп. Елеазара, так и Кожеозерской братии (в этом монастыре было, естественно, много иноков из местных крестьян, но были и «высокообразованные иноки <…из> ссыльных опальных бояр» [47, с. 239]. Выбирали игумена, конечно, все). Подвижником он был всю свою жизнь; так, удалившись с патриаршего трона, живя в Новоиерусалимском монастыре и руководя его строительством, он «прият на ся вериги железныя и вдадеся молитвам и посту и воздержанию сам собою беспрестанно надзирати, и плинфы носити на руках своих и на раменах…Таже…начат окрест монастыря пруды копати и рыбы сажати и мельницы устроивати и всякие овощные сады насаждая, такоже с братиею и лес секуще, поля к сеянию расширяюще, из болота же рвы копающе, сену кошение устрояюще и сено гребуще, везде же труды труждаяся, сам собою во всем образ показуя» [230, № 24, с. 145–146].
С другой стороны, он честолюбив; на Анзере «Никон получил из Москвы известие, что бывшая жена его не пожелала принять монашества, а готовится вступить в новый брак. <…> Это означало конец его духовной карьеры <, т. к. монах, бывшая жена которого вышла замуж, лишался права священнодействовать, и, поэтому, стать иеромонахом, архимандритом, и т. д.>. Он стал писать письма московским сродникам и не успокоился, пока не узнал, что пострижение <жены> состоялось» [47, с. 236], хотя пустынножителю, у которого в мыслях не карьера, а покаяние и спасение, должно быть безразлично, замужем ли его бывшая жена и какие, в связи с этим, его ждут чины. Так же и во всей своей будущей жизни он был и тружеником и молитвенником, и властолюбцем и строгим и безжалостным начальником и распорядителем на всех своих высоких постах. Двойственность очень яркая.
Характер Никона его апологет описывает так: «Глубокая молитвенность, большой жизненный опыт, многолетний аскетический подвиг в самых суровых условиях, цельность души в ее стремлении к Богу, отрешенность от земных страстей, порождающая спокойную внутреннюю независимость, поразительная прямота и честность (Никон никогда не умел хитрить). <…> Живой ум, бодрость духа, очень большая начитанность, прекрасное знание Священного Писания, умение вести беседу (даже с царем!) непринужденно, без робости и в то же время с должным почтением» [230, с. 160]. Это верно, кроме: 1) «отрешенности от земных страстей», из которых властолюбие и безжалостность, конечно, в характере Никона были, и были в весьма высокой степени; 2) «должного почтения», которое Никон являл только в отношении вышестоящих, то есть царя и патриархов; всех прочих, как говорится, «в грош не ставил».
В Москве он сразу так понравился впечатлительному и эмоциональному молодому царю (с которым его познакомил Вонифатьев), что тот оставил его при себе, дав исключительно почетную должность архимандрита Ново-Спасского монастыря – родового монастыря-усыпальницы Романовых – предков царя. Кроме симпатии, царь чтил Никона и как послушника, постриженника, ученика, соподвижника, сомолитвенника и сотрудника прп. Елеазара Анзерского, о котором ему рассказывал его отец – царь Михаил Федорович – что по молитвам преподобного родился он сам – царевич Алексей. Вероятно, используя такую выгодную ситуацию, Никон скрыл от молодого царя свою ссору с Елеазаром (если она – не выдумка, а факт) и неоднократно демонстрировал ему свое покровительство Анзеру (см. с. 125), как бы в память о прп. Он стал самым близким к царю, наряду с духовником Стефаном, духовным лицом, виделся с царем почти ежедневно, по пятницам служил в дворцовой церкви, протежировал ищущих царской милости и стяжал популярность при дворе и среди духовенства, украсив Ново-Спасский монастырь и заведя в нем более строгие порядки. «Став архимандритом, Никон принялся заново перестраивать Новоспасский монастырь. Это был первый опыт будущего Патриарха в строительном искусстве и, надо сказать, весьма удачный. Никон выстроил на месте обветшавшей церкви новый величественный храм, <и т. д.>» [230, № 23, с. 161]. Царь даже поручил ему ведение своей личной канцелярии по вопросам благотворительности и челобитных; он докладывал царю об их недельном поступлении после ежепятничных богослужений, то есть без волокиты. Он подружился со Стефаном, Нероновым, Ртищевым и другими сторонниками обновления и исправления русских церковных порядков; единственный среди них монах, он явно для всех был на пути к высшим иерархическим должностям, для достижения которых было необходимо, по русской традиции, монашество. 9 марта 1649 г. он стал митрополитом Великого Новгорода, вероятно, самым молодым за всю его историю; несомненно, не потому, что царь хотел отдалить его от себя, но потому, что он, как помощник, нужен был царю на вершине иерархической лестницы – на патриаршей кафедре – а последней ступенью этой лестницы должна была стать (как не раз в русской истории бывало до и после Никона) кафедра Новгородская.