Раскол. Роман в 3-х книгах: Книга II. Крестный путь
Шрифт:
Глава седьмая
Смутителя, первого врага церкви, шиша антихристова наконец-то столкнули с патриаршьей стулки, и сколько радости было в стане ревнителей древлего благочестия; де, образумился, опамятовался свет-царь, пришел в чувство и неумолимой рукою искоренил заразу, что глубоко угнездилась в самое сердце. И не догадывались миленькие, что коли самого патриарха из Москвы потащили в юзы, то по их-то священническим мясам пройдутся немилостиво не только батожьем и кнутом, но и каленым железом... Суров был ваш батько? – да; но стерег церковный порядок в приходе, не давал разгуляться бесчинникам и не только судил по греху, но и скоро прощал, коли видел глубокое раскаяние беспутного елдыги; и тогда всяко мирволил ему и подавал милостей из богатой горсти, не скупясь одарял из своих щедрот. Отца не стало-о-о, миленькие мои! кто Домостроя всякую букву блюл и не давал разбрестись деткам по Руси потерянным стадом...
Ревнители!
Так и случилось ведь, но вам-то пока и невдомек! Наехали скитальцы по чужим землям, прошаки-милостынщики и на вашу радость стали судить отца отцев, и скоро рассудили на свой холодный манер: де, кто не крестится тремя персты и не блюдет греческий обычай, тот еретик, тому анафема-маранафа, и следует гнать изгильника в железа, на плаху, в огонь. И с этим проклятием затеялась на Руси долгая изнурительная вражда, и отныне не станет ей конца. Собор-то не случайно в звериное число собрался, и хоть не отлучил Никона, но зато снял все вины с оружничего Богдана Матвеевича Хитрова, из-за которого и затеялась вся пря, поставил его выше отца отцев; а вас, миленькие, кто и без того уж сколькой год несет на себе крест страстей, и вовсе изгнали из церкви, как язычников.
Вы все еще хвалитесь промеж собою славою Тишайшего, а он уже порешил вас известь с корением, чтобы кончить на Руси всякие пререковы, чтобы вольготнее жилось на хлебных местах переменчивым новым слугам его, скоро прискочившим из чужих земель с тайным блудом...
А староверцы, наивные дети, слетались на Москву за правдою со всех сторон, как бабочки-полудницы к свече. С Видань-острова от Суны-реки прибрел старец Епифаний с крошнями на загорбке, где лежали его рукописные сочинения о православном чине; инок притащился в престольную и с паперти Казанской церкви стал честь свои мысли вслух и тут же был залучен подьяками из Монастырского приказа и всажен в чулан Угрешского подворья. И много прихаживало царских и митрополичьих служивых с уговорами, чтобы отрекся чернец-заплутай от своей ереси и вернулся, несчастный, обратно в лоно матери-церкви. Но старец с Видань-острова, рыхлый, мешковатый, с бабьим лицом, траченным морщинами, лишь отворачивался и, потупив взор, грустно улыбался, не вступал в пререковы; а после недельных уговоров был отведен на Болото к палачу Ивашке Светенышу. Пристально вгляделся Епифаний в его безносое, белоглазое лицо, выискивая в нем надежду себе, и взмолился вдруг: «Страдник-спекулатор, лучше сыми ты мне голову с плеч, веры ради и правоты. Как я без языка стану с Богом беседовать? Иль глаза мне выстави, или руку окорнай, батюшко!» – «Э, не-е-е, – покачал головою Светеныш и достал из кобуры нож. – Тебя, отец, Господь упокоит, а самому мне где деться? Не смею я государя ослушаться... Да и ты не томись занапрасно. Отдай язык-от. Сразу и полегчает».
Соловецкий инок лишь поглядел в небо и взмолился: «Господи, не оставь меня, грешного». И вытянул изо рта язык, насколько можно, и положил кату на нож. Ивашко Светеныш ловко чиркнул наточенным кривым лезом и выкинул горбушку плоти в сугроб, и там, в снежном голубоватом искрящемся омуте, вспыхнул алый мак. А инока будто змея укусила в самое сердце и обвилась вокруг горла. Захлебнулся Епифаний кровью и долго скашливал ее, мучаясь, вопя от этого огня, что залил гортань и всю несчастную постную утробушку, седьмой день не знавшую ествы; и своей кровью напился инок, как клюковным морсом, и утолил жажду, и затушил черевное пламя. И змея на короткое время утихла в подвздошье, свернулась калачом. Потом усадили Епифания на ямскую телегу и умчали в подмосковное село Братошихино на дворы. Забрался монах на печь и стал в тоске помышлять: «О горе мне, бедному! Как дале жить? Говорить стало нечем. Кабы я жил в монастыре или в пустыни, так у меня бы язык был. А то пошел к Москве с Суны-реки, хотел царя спасти, и царя не спас, а себе навредил; языка не стало, и нужного молвить нечем. Горе мне, как до конца дней доживать?»
И,
Попа Лазаря примчали на увещевание из сибирской ссылки.
Весь Тобольск знал Лазаря. Случалось, улицы ему бывали гораздо тесны; назюзюкается, сердешный, зальет глаза и где-нибудь скатится под забор, хорошо, подберет сердобольная душа и приволокет к хозяйке Домнушке. Видкий собою был поп, плечистый, грудастый, на голове рыжий лохматый костер, борода тугим кудрявым ожерельем, глаза навыкате, бычьи. Ежли тащится в гору и сам с собою речи ведет, тут ему на пути не попадайся, под руку не угоди; любил, бражник, кулаком учить, ум вправлять. Да и то, куда народишко без присмотра? – дитя неразумное, без пути убредет, заблудится. Ты ему втолкуй плетью абы добрым тычком, чтобы до кости проняло, но без осердки, а после тебе стократ и отблагодарится, что не попустил малому, наставил при времени на путь Божий.
...Всяк учит по своему разумению, да не у всякого получается снять с души накипь.
Не раз навещал Лазарь сосыланного серба Юрия Крижанича. И скажет, бывало, Юрья, пригорюнясь, хмельному попу: «На кого же ты похож, батюшко? Диву даюся. Видом – как древний мамант, и нос свеклою. Охолонь, добрый человек, не пропадай вживе!» – «Э-э... рыжий да рябой – народ дорогой. Рыжий солнцем мечен, ангелом привечен, – приосанится Лазарь, ногою в пол притопнет, будто осердился. И кулаки, что пудовые оковалки, обметанные красной шерстью, уткнет в боки. – Тащи ружье, немчин. Сейчас белке в глаз, а собаке в ухо. У меня глаз – алмаз, а сердце – кремень. Меня и бочкой вина не свалить. А ты... Пустые вы люди, гляжу. Вино – кровь Христова, благодать небесная, а вы брегуете, балабоны. Все вон от Христа норовите, заплутаи, роете свои норы. Скушные вы люди: не живете и не помираете. Стень, а не люди. А от меня праздник, от меня веселье! – И, запихнув пятерни за цветную опояску зипуна, пойдет Лазарь вприсядку по горенке, только посуда ходуном в поставце. Побагровеет, нальется кровью, падет на пол, отдуваясь. – Во, сколь вино сильно! Вино и медведя с ног сронит... С вина-то кровь крутеет. То Христос нам духу набавляет».
Крижанич, добрый сердцем клирик, поможет попу завалиться на лавку, сядет возле и давай увещевать: «Отец Лазарь, рассуди, до чего дошла Христова церковь, и как жалко ее устройство, если уж мы беремся ее исправить, мы, которые так неисправны, да и срамные басни болтаем, и улицы нам, хмельным, бывают тесны. Это не признаки апостолов или посланных от Бога учителей на исправление церкви. Нет, не святейший Никон отступил от церкви, а ты, отче, сам отлучаешь себя от нее и производишь раздор».
«Замолчи, гнусный человек! Бог милует грешников, он их к себе притуливает на Том Свете. Но он не прощает кривоверов! Потаковники, Никоновы отирки! Наползли вши на русское тело и давай кусать да буровить; де, тут нехорошо да там неладно. Вот и живи, где мед да сахар, а нас покинь при своих заповедях!»
«Напрасно ты меня страмотишь, поп. И я сосыланный, как и ты. Не по своей нужде отираюсь у черта на куличиках. Я ли тебе хульник, очнись, Лазарь? Я только и сказал, тебя жалеючи: де, не проклято вино, а проклято пианство; де, на пьяных бесы воду возят...»
«И пускай! Пьяница чужие грехи на себя переимывает. Он с вином, сердешный, ратится без устали, чтобы других спасти! Пьяницей страсти укрощаются. Пьяницей бездну меряют. Пьяницей веру истинную узнаем... Я бы и вовсе с круга сошел, кабы этим других спас пред Христом!.. Вы нас, Юрья, испытуете зело, а сами ни на одно великое дело не годящи. Ежли мы сотоне потаковники, ежли мы совратили добрых христиан и попустители зла, так почто к нам-то со всех сторон за милостью тащитесь? Ведь к нашей душе приникаете, хотя спастись. У худа чего можно займовать? У нета каких ниток можно напрясть, чтобы зашить прорехи на изодранной заднице? Значит, не совсем мы пропащи-и... Не совсем сволочны. Значит, по миру нас лучше и нет, таких вот распьянцовских и пустых?..»
«Да ну тебя... С тобою толковать – как воду решетом таскать, как ужищем белый свет мерить, как редьку с хреном есть».
«А редька-то с хреном, да сверху перчиком присыпать, ой и сладко-о!» – зарегочет Лазарь, топыря котовьи усы.
Расплюются поп с клириком и разойдутся прочь до нового случая; да и какой с пьяным попом разговор, когда душа немотствует, а плоть буйствует и проклятым огнем пылает...
И вот притащили Лазаря в престольную, стали увещевать. Ему толкуют: де, запнулся ты, поп, на трех буквах и спьяну крест Божий позабыл. А Лазарь противникам своим: де, врете, кромешники в облике человеческом! Повелите мне на костер взойти да испытать судьбу Божию, и тогда увидите, чья правда! И если сгорю, то ваши новые книги истинны, а если не сгорю на костре, то верны наши старые отеческие книги.