Расколотое королевство
Шрифт:
— Мне очень жаль, Танкред. — Его голос звучал мягко, но мои уши были глухи к утешениям. — Здесь все, кто остался.
— Нет, — я покачал головой, не желая слушать. — Вы лжете. Неправда. Не может быть.
Я замолчал, не зная, что еще сказать. Голова кружилась. Этого не могло случиться. Ведь я опоздал совсем немного. Сначала Освинн, а теперь, спустя всего один год, Леофрун: их жизнь оборвалась по моей вине.
— Она теперь рядом с Богом, — произнес священник, ласково кладя руку мне на плечо. — Ее душа пребывает в мире.
Леофрун была моей самой большой драгоценностью, дороже горы сверкающих рубинов и серебряных пенни, блистающих мечей и лучших боевых лошадей. Дороже земли, титулов и славы. Я с радостью отдал бы все, чем владел, чтобы она могла жить, чтобы я мог обнять ее еще раз, последний раз. Мысль, что я никогда больше не увижу ее лица, не коснусь щек, не смогу погрузить руки в темно-рыжие кудри, была невыносимой.
— Это сделали люди Бледдина, да? — спросил я, сжимая кулаки. — Это они убили ее?
Эрхембальд взглянул на Эдду, а тот ответил просто:
— Валлийцы сравняли с землей Эрнфорд, милорд, но они не убивали Леофрун.
Я смотрел на него, ничего не понимая.
— Что же тогда?
— Это случилось через две недели после вашего с лордом Робертом отъезда, — сказал Эрхембальд с тяжелым вздохом. — Роды начались раньше срока, посреди ночи. Я бросился в зал и постарался сделать для нее все, что мог, но она потеряла слишком много крови в этом испытании и вскоре умерла с вашим сыном на руках.
С моим сыном. Я боялся спросить о нем, уже зная, что и этот последний проблеск радости будет украден у меня. Но я должен был знать.
— Что с ним? — тихо спросил я. — Он выжил?
Священник покачал головой.
— Он был слишком мал, слишком слаб. Он прожил достаточно, чтобы я успел окрестить его, прежде чем его душа покинула этот мир. Мы похоронили его вместе с матерью на кладбище.
— Как его назвали?
— Имя выбрала Леофрун. Она назвала его Бадероном.
— Бадерон, — повторил я чуть слышно. — В честь моего отца.
Она могла выбрать английское имя, которое что-то значило для нее и дало бы ей немного утешения в ее последние минуты. Вместо этого она до последнего вздоха думала обо мне и моих желаниях.
Женщина, добрее и нежнее которой я не знал. И вот теперь она присоединилась к Турольду и Бартвалду, Снокку и Снеббу, Гарвульфу, Хильд и всем остальным.
Леофрун ушла, и без нее я чувствовал себя затерявшимся в темноте отчаяния.
Как будто густой туман заволок мои глаза: черней самой темной и длинной ночи, без единого проблеска тепла и света, так что я мог только в бессилии молиться и, почти не веря, надеяться, что когда-нибудь найду выход из этого холода и отчаяния. Чувство одиночества, охватившее меня, было даже сильнее того, что я знал, лежа в луже мочи на ледяном полу моей тюрьмы в Матрафале, и никто, ни священник, ни Эдда не могли отвлечь меня от моего горя.
Я надеялся, что оставив Леофрун в Эрнфорде, не взяв ее с собой в поход, я уберегу ее от участи Освинн. Но ее постигла иная судьба, от которой я не смог бы ее защитить, даже если бы не выпускал ее холодеющего тела из своих объятий. Здесь некого было обвинять, некому мстить, некого преследовать до самого края земли, чтобы заставить заплатить за пролитую кровь. То была Божья воля, напомнил мне Эрхембальд, или как говорят на своем языке местные жители, Wyrd. Судьба. Была некая причина, по которой Бог забрал ее у меня, даже если ни один человек на земле не мог уразуметь, в чем заключается эта причина. Это было слабое утешение, так я и сказал священнику, добавив, наверное, еще много чего неподходящего для его ушей. И все же, он был терпелив со мной, и объяснял мне, что со временем боль утихнет, а когда наступит конец наших дней, мы вступим в царство Божье, чтобы навсегда воссоединиться с нашими любимыми.
Как бы искренне он ни говорил, его слова не могли развеять моей печали. Слишком много смертей лежало на моей совести: мужчин и женщин, которые, возможно были бы живы, если бы я не оставил их. С каждым днем этот перечень, казалось, становился все длиннее и длиннее.
Но вместе с тем как день перешел в ночь, и в костер были брошены новые поленья, новая решимость возгорелась в моей душе. Даже если Бледдин с Эдриком не были виновны в смерти Леофрун, они должны были ответить за все остальное. Они лишили меня кольчуги, меча и гордости, убили моих товарищей и сожгли мой дом. Я не мог простить им всего этого.
Под руководством Эдды люди устроили себе грубое убежище, установив ветви деревьев вокруг пузатого ствола дуба и накидав поверх них охапки папоротника, чтобы не пустить внутрь дождь и холод. Беорн и Нортмунд остались следить за огнем, а все остальные улеглись на каменистую землю, чтобы попытаться отдохнуть. Все, кроме меня. Мой мозг лихорадочно работал; я думал о том, с чего начать следующее утро, как посеять ужас в сердцах наших врагов, как заставить их страдать после всего, что они сотворили с нами.
Мы вышли, как только в кронах деревьев зазвенели птичьи голоса. Восемь мужчин, пять женщин, шестеро детей, священник, три лошади и я. Все, что осталось от некогда гордой усадьбы Эрнфорд.
По пути я рассказал им обо всем, что произошло со мной после отъезда: о нашей экспедиции за Вал Оффы, о битве при Мехайне, нашем возвращении, а затем побеге из Шрусбери; о том, как я попал в плен к Бледдину, и как потом мне удалось бежать. Некоторые части истории я упустил: какие-то события казались мне такими давними, что уже изгладились из памяти, но кое-чем я делиться не захотел, тем более, что гордиться тут было нечем. И мой спор с Беренгаром был одним из этих упущений. Какими мелкими и глупыми казались эти дрязги после всего, что случилось.
Когда мы приблизились к Эрнфорду, я велел всем остановиться на отдых, а сам вместе с Эддой поехал вперед на двух верховых, которых вместе с моим жеребцом ему удалось спасти из конюшни. Вид сгоревших домов и запахи тления переносить было не легче, чем накануне, но мы сделали широкую дугу, и дальше я старался не отводить взгляда от дороги на Red Dun. Вороны с дружным карканьем разлетались с нашего пути, кружили над головой, внимательно рассматривая двух всадников обсидиановыми бусинками глаз.