Шрифт:
– Чем они его накачали? – закричала я во весь голос, когда на том конце абонент наконец-то взял трубку.
Юра ползал по полу в спальне и обшаривал трясущимися руками половик. По подбородку, как у бешеной собаки, бежала слюна, повисая на воротнике криво застегнутой рубашки. Юрина сумка валялась в коридоре, разутые ноги были в грязи. Один-единственный ботинок стоял в задумчивости где-то на середине пути между комнатой и прихожей. Из коридора в гостиную тянулась жидкая дорожка блевотины, смешанной с уличной грязью. Юра громко и прерывисто дышал, иногда заваливался на правый бок и пытался ухватиться за половик, будто по полу было что-то рассыпано. Он поднял на меня воспаленные глаза, и безумная улыбка озарила его лицо:
– Глянь, сколько бабла! – он протянул мне пустую руку, сложенную лодочкой.
– Николай Павлович, – кричала я в трубку, – у него глюки! Он сбрендил! Я убью ее, убью! Убью!
– Вот это ни хера себе, – хохотал Юра, перебирая пустоту, – капустка привалила…
Я швырнула телефон на диван, бросилась к Юре и попыталась поднять его с пола:
– Юрочка, миленький, ну пожалуйста, вставай! Вставай, пожалуйста, Юра.
– Отвали… – зарычал Юра, оттолкнув меня свободной рукой, – все рассыпала…
Я потеряла равновесие и полетела на пол, ударившись головой о ножку дивана. От удара я прикусила губу. Струйка крови побежала по подбородку вниз, алой прожилкой расцвечивая лужицу с грязью и блевотиной.
– Ты же обещал! – кричала я, и из груди у меня вырывался странный звук, похожий на всхлипывание. – Ты обещал!
Телефон вздрогнул и начал нервно жужжать, прыгая по плюшевой поверхности дивана. Я поднялась на ноги и схватила мобильник:
– Николай Павлович, Юрке плохо… Может, скорую вызвать? Он уже полчаса деньги по ковру собирает…
Юра отполз в дальний угол, обессилено лег на пол и заплакал:
– Ты прикинь, – хныкал он, утирая слезы, – полный дом бабок… Ни хера себе!
Я снова бросила телефон на диван, подобралась к Юре и прижалась головой к его груди: сердцебиение было частным, но ровным. Он вцепился мне в волосы рукой:
– Чего лезешь, коза… Отвали, – прошептал он, еле ворочая языком.
– Больно, – пожаловалась я, пытаясь вытащить волосы из крепкой Юриной руки.
Мокрые пальцы разжались, он закрыл глаза и обмяк. Я перевернула его на бок – на тот случай, если стошнит, раздела его до нижнего белья и укрыла пледом.
Потом я хотела застелить диван, но подумала, будет неправильным, что Юра лежит на холодном полу, а я улягусь на диване. Я вытащила из шкафа ватный матрас и легла рядом с Юрой, укрывшись пледом. Тьма соединяла в грубоватую музыку тяжелое человеческое дыхание, скорый ход часов и плач незавернутой воды. Мне вспомнилось, как маленькими мы ложились, обнявшись, на старую бабкину тахту и просто смотрели друг на друга. Окна были распахнуты, по комнате струился полуденный зной, и какое-нибудь заблудившееся насекомое истошно билось о натянутую сетку. Юра затыкал уши и спрашивал: «Дрожит?» «Дрожит…» – говорила я и накрывала Юрины ладони своими ладонями. Юра снова спрашивал: «Опять дрожит?» «Опять…» – говорила я, и Юра прятал русоволосую голову у меня на груди. «Если кто-нибудь из нас будет тонуть – кричала я позднее, уже подростком, прыгая в ледяную озерную воду, – то утащит другого…» «Не-а, – кричал Юрка, – другой его вытащит!»
«Так лучше, – думала я сквозь дрему, – так правильнее. Конечно, вытащит. Только веревка жмет», – мысли путались у меня в голове, и мне снилось, как я тяну маленького Юрку на салазках, а он смеется и со всей силы дует на летящий снег.
Утром я закрасила синяк толстым слоем тонального крема, но вот разбитая губа распухла и истекала светло-розовой сукровицей. «Зайду в травмпункт, – решила я, – пусть швы наложат. Мало ли что». За последние полгода я побывала в травмпункте уже три раза. Николай Павлович, хирург, всегда очень тщательно зашивал мои боевые ранения. «Заодно объясню свою вчерашнюю истерику, – думала я, – а то человек, бог знает, что подумал…»
Увидев меня в очереди, старенький доктор как будто облегченно вздохнул.
– Деньги, говоришь, собирал, – расспрашивал Николай Павлович, зашивая мне прокушенную губу.
– Угу, – поддакивала я, стараясь не шевелить головой.
– Ну, для белой горячки еще рановато, – успокаивал он меня, – таблетки, скорее всего. А что? Ты ведь не знаешь, кто ее там навещает. Может, не только алкоголики.
Николай Павлович обрезал нитку, критически оглядел свою работу и сказал:
– Заживет, не дрейфь. Даже следа не останется, – он по-отечески подмигнул мне, и глаза накрыла широкая сеть морщинок. – Фирма гарантирует.
«Птицы прилетают и в окно робко бьются. Раны заживают, а рубцы остаются», – как дурное эхо, пел по радио Макарский.
– Рубцы хорошо контрактубекс рассасывает. Даже патологические, – добавила медсестра, собирая на стерилизацию использованные инструменты.
– Спасибо, – поблагодарила я и побежала на работу.
В конторе было прохладно. Мой коллега, дизайнер Серёжа, уткнувшись в монитор, вырисовывал сердечки на свадебном фото какого-то лысого счастливца. Наметанным глазом я заметила, что под столом Серёжа прячет руку с чашкой горячего кофе. Пить кофе разрешается только в кухонном помещении, но обычно страх оказывается побежденным ленью.
На моем месте уже восседала клиентка Полина Гавриловна (Полигава) и в ожидании крутила золотое кольцо с бриллиантом. Последние три дня мы с Полигавой верстали поздравительную открытку с похотливым Змеем Горынычем, которому надлежало «быть оригинальным».
– Ну-у, – Полигава разочаровано дула губы, – этот Змей та-акой банальный… Совсем не цепляет…
Банальный Змей Горыныч плотоядно улыбался с экрана, мой нос чесался от приторного запаха дорогих Полигавиных духов, а я думала о том, протрезвел ли Юра и помнит ли о вчерашнем происшествии.
– Я не знаю, как сделать его оригинальным. Может, ему добавить голов?
– Добавь ему задниц, – посоветовал Серёжа, шумно отхлебывая кофе, – будет оригинально. Трехзадый Змей Горыныч.
Полигава кинула на советчика презрительный взгляд, пошарила в сумочке и достала дамские сигареты.
Пока она курила в коридоре, жалуясь по телефону на это «бездарное быдло», ко мне подошел шеф и поинтересовался:
– Смотрю, ты сегодня не в духе?
– Зуб болит, – объяснила я, – мудрости.