Расписание тревог
Шрифт:
— И дочь у вас очень славная. Как она похожа на вас! И такая заботливая, доброжелательная!
Марья Михайловна тоже была крупная, в отца, старуха, с теми же обширными чертами лица и с седыми усами. Ее можно было принять за сестру Михаила Ивановича, как, впрочем, и за сестру Сосновского.
— Все они хороши, когда спят, — отзывался Михаил Иванович, — клыками к стенке.
— Ну, Михаил Иванович, вас послушаешь… О, смотрите, смотрите!
Михаил Иванович подъезжал к окну. По противоположной стороне улицы вели облезлого дога.
— Какая прелесть! —
— Дармоед, и больше ничего! — делал вывод Михаил Иванович. — Вот, помню, в войну мой старшина немецкую овчарку завел. Отбилась от своих эсэсовцев. Н-да, а он, значит, ее приласкал. Привез после демобилизации домой, женился, собака при них. Раз как-то молодуха пошила себе платье полосатое, ну и надела. Как этот кобель ее увидал, сразу прыг и за горло! Он, оказывается, на узников был натаскан, на полосатую робу. Загрыз!
— Не может этого быть, — отказывался верить Сосновский. — Вот я знаю одну историю, как собачка вытащила из пожара ребенка.
— Куклу, — вставлял Мишка.
— Сначала ребенка, а потом куклу, — стоял на своем Сосновский. — Или вот еще случай…
Михаил Иванович перебивал, переводил разговор на рыбалку. Несомненно, гомерической удачей можно было назвать улов двух тысяч бычков, осуществленный им на Каспии во время пребывания в санатории; затем следовал рассказ о поимке двухметрового сома и такой же по габаритам щуки, прогрызшей, кстати, днище его лодки. Оба случая имели место не то в сорок восьмом, не то в пятьдесят восьмом, не то в шестьдесят восьмом году.
Мишка, слушая эти траченные молью истории, зевал и обдумывал между делом, как расположить стариков на покупку мороженого. Лучше всего это удавалось, когда Михаил Иванович и Сосновский устраивались у костерка и выпивали по рюмочке. Рассказывать друг другу и слушать друг друга им всегда было интересно, так как один забывал, что уже рассказывал это, другой — что уже слышал.
Иногда к ним присоединялся Петр. По странному совпадению фамилия Петра была Сосновских. Он входил набычившись, сонный, взлохмаченный, спрашивал:
— Можно к вам пристаканиться?
Ему говорили — можно. Петр садился у порога на пол, молча внимал. Он тоже воспринимал все внове, поскольку с похмелья все услышанное забывал начисто.
— О, смотрите, какая любопытная парочка! — игриво восклицал Сосновский.
Петр вскакивал, Михаил Иванович вперял взгляд в окно.
Мимо шел смеющийся негр с смеющейся тоже русской девушкой.
— Теперь многие выходят за африканцев, — мрачно изрекал Петр.
Михаил Иванович авторитетно подтверждал:
— Это точно. Уезжают в Африку, а после разводятся и возвращаются.
— Это небезынтересно, — удивлялся Сосновский. — Отчего же они разводятся и возвращаются?
— Иначе и быть не может! — заявлял Михаил Иванович с присущим ему апломбом. — Допустим, он вождь племени, а она, дура толстопятая, с ним как с русским Ванькой. Соберутся у него старейшины, вот как мы счас, н-да, сидят себе, рассуждают об опасности империализма. А она влетает, да еще всю циновку сбуровит, половики у них такие, и на этого самого на вождя: сидишь, паразит? лясы точишь? а слоны не поены?! счас же иди кокосы чистить! И весь его приоритет таким вот макаром подрывает к чертовой матери. Понятное дело, вождь требует развода. Ну и поехала наша Клава, откуда приехала.
Сосновский выражал сомнение:
— Так уж и поехала?
— Не так, а эдак! — сердился Михаил Иванович. Он вообще легко приходил в раздраженье, злился по пустякам. Очевидно, в старости формула его гена усложнилась на один игрек, и это болезненно сказалось на его характере.
Чтобы отдалить неизбежную ссору, Сосновский предлагал спеть и первым затягивал:
Средь шумного бала случайно, Люблю я усталый прилечь…Спохватившись, что перевирает слова, первый же и смеялся над собой:
— Вот так я спел! Вот как в старости память подводит!
— Память! Грех тебе жаловаться на память. Мне, старику, извинительно, а тебе — нет! — придирался Михаил Иванович, хотя разница в возрасте составляла два месяца.
— Хотите, я мороженого принесу? — решался наконец Мишка.
— Очень! Очень! — Отвернувшись, Сосновский копошился в кошельке, доставал рубль. — Сбегай, Мишенька, сделай одолжение!
Мишка убегал.
— Балуешь мужика, — опять начинал подкоп Михаил Иванович.
— И что вы, старье такое, все ссоритесь? — недоумевал Петр. — Давайте лучше по маленькой. Верней будет.
Сосновский, ссылаясь на нездоровье, отказывался, чем давал Михаилу Ивановичу повод для новой придирки.
— Ну что ж, — повиновался Сосновский. — Гулять так гулять!
Иногда встреча кончалась миром, и тогда Сосновский играл приятелям на старой щербатой флейте. Михаил Иванович засыпал. Петр увозил его домой и шел с Мишкой гулять во двор. Сосновский, оставшись один, умилялся прекрасно проведенным утром и с нетерпением ждал исследующих визитов.
Комната Сосновского была типичное прибежище старости. Тут стояли как попало, без всякого соображения, шкаф с резными наядами, громоздкая довоенная горка, комод с невыдвигающимися ящиками, круглый стол на дубовой массивной ноге. Все было грязно, заношено и захватано, всюду валялись мелкие вещи, тряпки, посуда, рваные газеты, журналы. Абажура на лампочке не было, как не было и скатерти на столе, пододеяльника на одеяле, наволочек на подушках. Одежда лежала кучами на стульях, на комоде и частью на столе. Марья Михайловна раньше прибиралась здесь, но через день-два беспорядок восстанавливался, и она прекратила эту бесполезную трату сил и времени. Чем сыт Сосновский, было неизвестно, потому что по деликатности он не смел обременять ни Марью Михайловну, ни Петра, а они навещали его не каждый день.