Расплата
Шрифт:
Обращает на себя внимание один из присяжных. Он сидит четвертым с края — человек с пышными гэльскими усами, выпученными рачьими глазами, лицо его выражает непреклонную злобу. Неизвестный резко и шумно оттолкнул стул, повысил голос, обращаясь к адвокату. Именно его поведение, по общему мнению, и вызвало прецедент для кассации. Входя в зал, господин сделал заявление журналистам и сообщил, как проходило голосование присяжных, что строжайше запрещается судебной процедурой...
Парижские газеты оживленно обсуждали слишком суровый приговор, по-разному объясняя его. Прежде всего все ссылались (как и подобает органам различных политических партий) на ряд важных государственных соображений, из которых на первое место все ставили перелом в общественном мнении и веру во франко-советский пакт;
К адвокатам ни у кого не могло быть никаких претензий. Филоненко, казалось, сделал все, чтобы облегчить участь своей подзащитной. Что касается Стрельникова, то сам факт его появления на процессе представлялся многим несколько загадочном. Лишь перед процессом Плевицкая внезапно заявила, что хочет иметь второго адвоката и им будет не кто иной как Стрельников. Адвокат, по общему признанию, не понравился ни публике, ни присяжным. Он не столько защищал подсудимую, сколько выгораживал французскую полицию, запутывал «Гаврский след» и старался всячески опорочить военные круги русской эмиграции.
Из зала суда Плевицкая вышла спокойная, словно окаменевшая. Отворачивая лицо и не отвечая на вопросы журналистов, она, не убыстряя размашистого шага, добралась до полицейской кареты и, не оглядываясь, поднялась внутрь.
Возвратясь в тюремную камеру, Надежда Васильевна поужинала и легла спать. Двум женщинам из уголовных (первые «подсадные утки» были к этому времени заменены, так как не смогли выведать ничего, представляющего хоть какой-то интерес для полиции) приказали не спускать глаз с русской, боялись ее самоубийства.
Заключение Плевицкой было определено отбывать в женской каторжной эльзасской тюрьме в местечке Агепо, известной своей суровой дисциплиной и режимом (письма раз в месяц, свидания раз в год, разговоры на первые пять лет во время работы и прогулок запрещены и т.д.).
Конец дня, вечер и особо ночь Плевицкая провела в состоянии, близком к помешательству. Она снова и снова возвращалась к своей жизни со Скоблиным, особенно к последнему году ее. Вспоминала детали и всякие мелочи, казавшиеся необыкновенно важными, а на самом деле бывшими сущей безделицей, которые и в голове держать не стоило...
Ей вспоминался муж и — тяжкая перемена, давившая его все последние годы. На людях еще держался, а дома, наедине, словно черная туча накрывала его.
Плевицкая стала вспоминать, когда же случилось это точно. И долго мучилась, не могла вспомнить. А потом вдруг точно буквы горящие на тюремной стене стали высвечиваться. И в слово огненное медленно складывается — «Ва-дим», «Ва-дим», «Вадим». Плевицкая тут же спомнила тот теплый сентябрьский вечер, когда Скоблин вернулся из Парижа в Озуар ла Феррьер. Он был за рулем. А рядом — незнакомый, но словно виденный уже где-то сухощавый господин неопределенного возраста, не то француз, не то итальяшка — по виду черномазый, вертлявый, с набриолиненными блестящими черными, как склеенными волосами и загорелым, маленьким, как сухая груша, лицом лилипута. Она еще очень удивилась тогда, когда он подошел, галантно поцеловал руку хозяйки, представился — «Вадим Кондратьев, журналист» и заговорил по-русски. Торопливо и не четко произнося слова. Он не понравился ей сразу — своей вертлявостью и суетливостью. Но стал довольно частым гостем семейства Скоблиных. И всегда его привозил сам хозяин. Иногда его оставляли на ночь, если ужин затягивался, но рано утром он исчезал внезапно, незаметно, не сказав никому ни лова... Да, вот откуда шла опасность ее дому, семье и ей лично. Точно Плевицкая сразу увидела, угадала, почувствовала некие черные флюиды, идущие от Вадима Кондратьева, которого она позвала про себя «козлом», «сыном сатаны» и почему-то «колченогим», хотя Вадим сохранил вполне офицерскую выправку и совершенно не хромал... У нее он рождал неясные, но одинаковые предчувствия. От него пахло опасностью. Надежда Васильевна как-то сказала об этом мужу. Тот отмахнулся: пустое, он добрый и, как все мы, несчастный парень,
Она обратила внимание на слова мужа «несчастный, как все мы» и вспомнила их. И вот теперь, уже после процесса, на котором фамилия «Кондратьев» упоминалась несколько раз, в тюремной камере, вечером, Плевицкая, будучи очень суеверной, корила себя за то, что не доверилась своим ощущениям и не остерегла по-настоящему мужа — не отвела от их семьи беду. Сейчас она знала, что еду эту принес Кондратьев, с него все началось.
На какое-то короткое мгновение к Плевицкой пришло успокоение, родилась надежда на то, что суд вроде бы и не окончен. Она обратится к высшим властям Франции, к президенту, Филоненко найдет самые нужные и самые важные слова о ее невинности, и все поверят им, двери тюрьмы откроются, к ней вернется прежняя спокойная жизнь, возобновятся гастроли. Повсюду ее приезду будут рады. Зрительские симпатии, аплодисменты, цветы, — как в прежние годы — в каждой стране, в каждом концертном зале... Ее ждут люди. Они благодарны, они счастливы. Арестантке даже показалось, она видит толпу ожидающих зрителей. Показалось, она слышит сильный запах так любимых ею роз...
И тут же настроение Плевицкой отчего-то резко переменилось. Навалилась у стал ось, страх, охватило чувство безнадежности. Она пропала. Она осуждена навек — в этих тюремных стенах, как в могиле. Ее и похоронят тут безлюдно и никто не узнает, где ее могила, никто не придет помолиться за нее и положить хоть один цветочек... Ей захотелось бежать. Бежать, куда угодно, — вдоль по дороге, по аллее, обсаженной березами, у которых переплелись ветви верхушек, образуя как бы шатер; по улице, наперекор потоку машин и автобусов. Она вскочила с постели и заметалась по камере, охватив себя руками. Форменная паника овладела ею.
— Тихо, падаль! — крикула зло одна из сокамерниц и кинула в нее сабо.
Она затихла, как будто заснула, продолжая думать о том, что покатилась ее жизнь под гору, что ничего уже не изменится: это не в силах сделать ни она и никто другой. Да и нет возле нее такого человека, который смог бы и захотел сделать что-то для ее спасения, для облегчения ее участи. Двадцать лет... Двадцать лет — и окончена жизнь. Она выйдет из тюрьмы (если выйдет, если доживет!) глубокой старухой...
Утром следующего дня приехал в тюрьму Филоненко. Адвокат не узнал своей подзащитной: перед ним была незнакомая, тяжело больная женщина. Серо-зеленое, опавшее лицо, черные круги под потухшими глазами, глубокие скорбные складки в углах рта, желтая, стеариновая кожа, повисшая под скулами и на шее, болтающаяся, точно гребень индюка. Усталая, измученная, опустошенная... У нее не хватило сил встать и протянуть руку. И слова она произносила тихо и невятно, виновато улыбаясь и лишь иногда поднимая плечи, как бы говоря: «простите, простите, я не могу ничего больше...»
Адвокат привез кассационную жалобу. Плевицкая, не читая, подписала ее. На время действия кассации приостанавливалось исполнение приговора. Поэтому осужденную не переодели в арестантское платье — мешкообразную юбку, кофту из грубого сукна и белый полотняный чепчик. Несколько месяцев она оставалась и в прежней камере — до решения кассационного суда. Если приговор будет кассирован, Плевицкую должны будут передать новому суду присяжных, в другом департаменте. Если приговор останется в силе, переведут в Агепо, в женскую каторжную тюрьму. Тогда остается лишь маловероятная надежда на помилование или сокращение срока каторги президентом республики...
Надежды, надежды!.. 7 апреля 1934 года Плевицкая покинула, наконец, парижскую тюрьму «Птиит рокет», где провела почти полтора года, обжилась среди заключенных, надзирательниц, монашенок, относившихся к ней с определенными симпатиями. В камерах даже собрали для нее 150 франков, на которые ей купили пару туфель и провизию на дорогу... От посетившего ее Филоненко она узнала об отклонении кассации и вступлении приговора в силу. Известие поразило ее. Она рухнула на койку и проплакала весь день и ночь...