Распря (сборник)

Будищев Алексей Николаевич

— А ты не хочешь ли, братец, водки! — неожиданно спросил Савва Кузьмич Никодимку.

Тот встрепенулся.

— Дозвольте, если ваша милость будет. Много выпить я буквально не могу, а стаканчику завсегда рад.

Собеседники выпили по стаканчику. Никодимка отвернул дырявую полу своего полушубчика и обмахнул им всё лицо. Кончик его носа покраснел.

Антропов продолжал:

— А знаешь ли ты, каким образом Мухоморов душегубству причастен? Не знаешь? Так слушай.

— Случилось это годов пятнадцать тому назад. Мухоморову в те поры двадцать пять лет стукнуло. И содержал он двор постоялый. Ну, конечно, с гроша на копейку перебивался; дворникам по нонешним

временам плохой доход. Так вот, заехал как-то к Мухоморову этому самому на двор приказчик из соседнего именья, богатого, надо тебе сказать. Заехал и ночевать остался. А это, вот как и теперь, зимой происходило, и у Мухоморова полон двор извозчиков был. Ну, и заметил Мухоморов, что у приказчика этого портемонет битком деньгами набит… Он, конечно, околь него и так, и сяк, и эдак, и тары-бары, и винцом и закуской, и в глаза глядит, и лебезит, и только что, сучий сын, хвостом не вертит. Нда-с. Приказчик, конечно, заснул, а Мухоморов, не будь дурак, портемонет у него из кармана и выуди! А в портемонете том ни много ни мало, а две с половиной тысячи! Вот оно дело-то какое! Ну, утром извозчики кто куда расползлись, и приказчик, конечно, уехал и даже о деньгах не спохватился. Хмелен был. Уехал он, но часа через полтора шасть опять на постоялый двор. Так и так, дескать, деньги у вас обронил. Говорит, а сам белее снега. Не погуби, говорит, если нашёл, отдай; не мои деньги, а господские. И зачал он перед Мухоморовым лбом в землю стукать, а сам плачет, заливается, как в лихоманке дрожит. И что же бы ты думал? Не выдал ему денег Мухоморов. Упёрся, собачий сын! Знать, дескать, не знаю, ведать не ведаю! Вот какие люди, братец ты мой, на свете бывают!

Савва Кузьмич вздохнул. Никодимка снова сделал губами тсс! — и покачал головой, Он перегнулся и положил локоть правой руки на колено.

— Звери, а не люди, — продолжал Антропов, внимательно разглядывая лицо Никодимки и как бы наслаждаясь эффектом своего рассказа. — Звери, а не люди! Оно, конечно, соблазн велик был. Две с половиной тысячи — хорошие деньги, а в те поры самого Мухоморова со всей требухой его за триста монет продать на базаре можно было. Нда-с. — Антропов пожевал губами.

Его голова слегка покачивалась на плечах.

— Только, — продолжал он, — не выдал Мухоморов денег приказчику, а вскорости продал двор свой постоялый и маклачить кое-чем начал. Известно, денежка к денежке бежит, и теперь у него свой собственный хуторок есть и, окроме этого, всего прочего в волю.

Савва Кузьмич снова замолчал. Никодимка смотрел на него посоловелыми от водки глазами и слегка посвистывал носом. В комнате было тихо и жарко. Пахло богородской травой и мятой. Слышно было, как Аннушка постукивала на кухне горшками. Савва Кузьмич налил себе стакан водки, залпом выпил его, закашлялся и сплюнул. Затем он хотел вытереть усы, но промахнулся и ткнул рукою в подбородок.

— Нда, — сказал он, — покачиваясь всем станом. — Нда! Что же по-твоему должен теперь чувствовать перед праздником Мухоморов этот самый, если приказчик, которого он ограбил, повесился? А, как ты думаешь? Какие-то теперь ему, Мухоморову, сны снятся, и каково-то он, помещик состоятельный, время своё проводит, а? Антропов грозно глядел на Никодимку. Его лоб вспотел. Никодимка всё также меланхолически посвистывал носом.

— К вину Мухоморов пристрастен стал, — продолжал Савва Кузьмич после небольшой паузы, — шибко запивает. Иногда случается по цельной неделе без просыпу крутит!

Антропов вздохнул и продолжал задумчиво;

— А жаль его. Парнишкой хорошим рос. Только вот позывы стяжательские

рано сказались в нем. Бывало младенцем семилетним сидит он себе на подоконничке ночью и всё на небо смотрит. И как звёздочка по небу прокатится, он сейчас же: «Подай мне, Боженька, тысячу рублей!» — губками розовенькими прошепчет. Прошепчет и вздохнёт. И, понимаешь ли, ни единой звёздочки без этих слов не пропустит!

Савва Кузьмич улыбнулся.

— А то ещё, — продолжал он, — подарит ему маменька к празднику душистого мыльца кусочек, и он сейчас с этим мыльцем на улицу бежит, мальчишкам уличным нюхать даёт и говорит: «За это мыльце маменька миллион рублей заплатила!» — Антропов расхохотался.

— А мальчишки нюхают и руки назади держат, дотронуться боятся!

— Да неужели же? — спросил Никодимка.

Савва Кузьмич не переставал смеяться.

— Чего неужели же? — еле выговорил он, захлёбываясь от смеха и содрогаясь всем телом.

Никодимка сделал сладкое лицо.

— Неужели ихняя маменька за кусочек мыла миллион рублей платила?

— Дурень, дурень, — раскатывался от смеха Антропов, — пятачок она медный платила, пятачок!

Савва Кузьмич поперхнулся и замолчал.

Он долго сидел так и молчаливо глядел на противоположную стенку горенки. Его брови были сосредоточенно сдвинуты, а лицо постепенно как бы темнело.

— Да, — процедил он задумчиво, — шибко запивает теперь Мухоморов. Невкусно видно ему.

Антропов придвинулся к Никодимке.

— И знаешь что? — продолжал он многозначительно и даже понизил голос. — Виденья теперь ему некие являются. Туда зовут! Савва Кузьмич показал рукою на потолок.

— Туда. Милосердие ему обещают. Милость некую ему изъявить желают. Да! — Савва Кузьмич понизил голос до шёпота.

— Сафроньевский приказчик, — прошептал он, — за покаяние прощенье сулит.

Антропов ещё ближе придвинулся к Никодимке и поймал его за руку.

— А милосердия, — прошептал он с судорогами в губах, — Мухоморов не желает!

— Муки он алчет, муки! — вдруг выкрикнул Антропов, выпуская руку Никодимки и окидывая всего его строгим взором.

— Не так скроен Мухоморов, — продолжал он, вздрагивая, — чтоб его милостью взять можно было. Муки он алчет, и только после муки у него от сердца откатывает. Милость незаслуженная в нем только злобу родит. Да! А перетерпеть — страшно. Возврата к прежнему не будет. В пустыню Мухоморов уйдёт. Да. Вот они дела-то какие, друг мой сердешный. И хочется туда, да страшно! И кричишь вроде как бесноватый: «Уйди, нет тебе до меня дела»!

Антропов отвалился к спинке дивана, пожевал губами и приподнял голову. Его лицо несколько просветлело.

— А как ты, Никодимка, — внезапно спросил он, — такого, как Мухоморов, человека назовёшь?

Савва Кузьмич насмешливо смотрел на Никодимку. Глаза Никодимки беспокойно забегали.

— Как я его назову? — переспросил он. — А вы, Савва Кузьмич, не осердитесь?

Антропов сдвинул брови. Его лицо снова потемнело.

— Да мне-то что за дело, — процедил он и притворно зевнул.

— Стервятником я его назову, — прошептал Никодимка, в упор уставясь в глаза Саввы Кузьмича, — стервятником!

Антропову показалось, что губы Никодимки гневно дрогнули.

— Вот как? — прошептал он.

— Да, вот как, — отвечал, слегка кривляясь от злобы, Никодимка и встал. Он прошёлся по комнате, как бы пытаясь унять охватившее его волнение.

— Извините, мне на деревню пора, — наконец проговорил он, поднимая с полу свёрток и вздыхая.

Антропов тоже встал, отыскал шапку и надел её, сдвинув на затылок.