Распущенные знамёна
Шрифт:
Встал напротив толпы и ощерился дулами пулемётов и орудий.
— Приказываю сложить оружие и построиться! — раздался усиленный рупором голос Кравченко.
Толпа замерла в сомнении. Потом какой-то уж очень заполошный с криком: «А вот хрен тебе!» изготовился проткнуть штыком Дзержинского, но тут же упал, сражённый снайперской пулей. В тылу толпы зазвучали команды, и вот уже тыл ощетинился сотнями штыков, в окнах плотоядно ощерились пулемёты.
— Повторяю последний раз, — голос Кравченко был устрашающе спокоен, — складывайте оружие и стройтесь!
На этот раз толпа предпочла подчиниться.
Кравченко
— Дозвольте, Феликс Эдмундович, я с этими упырями сам побеседую.
Дзержинский кивнул и полез в вагон.
Кравченко прохаживался вдоль унылого строя.
— Что, братцы, — крикнул он. — Не желаете постоять за матушку Россию?
— Сам стой! — крикнул кто-то. И понеслось: — Надоело вшей в окопах кормить! — Ты с наше повоюй! За кого кровь проливаем?
Кравченко поднял обе руки, призывая к тишине.
— То, что вы кричите, верно, — сказал он, — но ведь это уже в прошлом. Сейчас вас никто даром не обижает, даже в атаку больше не гонят. Об одном просят: потерпеть чуток, пока новая власть с немцем замирится.
— Не хотим ждать! В окопах всё одно не жизнь!
Кравченко вытянул обе руки в стороны.
— Кто согласен с предыдущим оратором, становись по левую руку. Кто готов вернуться в окопы становись по правую!
Согласных воевать оказалось немало, но всё же меньше, чем несогласных. Кравченко обратился к одному из командиров, указывая на согласных: — Уводи, накорми и верни оружие. — Потом весело посмотрел на несогласных. — А вас, ребята, я от дальнейшей службы в строю освобождаю! — Послушав недоумённо-радостный гвалт, крикнул: — Погодите радоваться. Не всё для вас, ребята, так весело. От строя я вас освободил, но не от армии. И будете вы теперь работать в инженерных войсках: копать, строить, наводить переправы. За паёк будете работать, правда, за меньший, чем у тех, кто в окопах. Но так и лопата полегче винтовки!
Строй угрюмо внимал его словам. Потом кто-то крикнул:
— А если работать не будем, расстреляете?
— Зачем? — удивился Кравченко. — На всё есть закон. Расстрел — исключительно за измену. За дезертирство и трусость — каторга. За отказ от работы наказания нет. Можете не работать — сидите, лодырничайте. Только помните: кто не работает, тот не ест. Про паёк тогда тоже забудьте!
«Товарищ» возвращался в Петроград. Подсев к Кравченко Дзержинский с чувством произнёс:
— Спасибо, Иван, никогда этого не забуду!
— Вы, Феликс Эдмундович, лучше про станцию «Узловая» не забывайте, — улыбаясь, произнёс Кравченко — Завяжите себе этот узелок на крепкую память!
Когда Ерандаков закончил, Колчак задумчиво покачал головой:
— Неплохой план, только трудноосуществимый. Кто так хорошо сумеет задурить немцам головы?
— Первый красногвардейский полк морской пехоты, — доложил полковник. — Он сейчас, должно быть, уже высадился на острове Эзель.
Полк морской пехоты, где комиссаром был бывший матрос с «Авроры» Кошкин, действительно высадился в районе Аренсбурга и принялся методично зачищать остров Эзель от анархистского отребья, начав со стратегически важных батарей на мысе Церель. Схема подавления бунта была та же, что и в других местах: оказал вооружённое сопротивление — получи пулю; согласился вернуться к месту службы — флаг тебе в руки. Не хочешь служить? Тогда лопату в руки и вперёд, зарабатывай паёк!
К прибытию «Авроры» весь остров был под контролем морпехов. Большая часть десанта осталась на острове, а остальные были отправлены на другие острова с той же миссией.
Колчак подивился тому, как споро управились морпехи с неуправляемым, казалось, сбродом, отделили зёрна от плевел и вернули в строй половину личного состава. Теперь на островах хватало и войск, и строительных рабочих, это при том, что к началу операции «Контр Страйк» ожидалось прибытие ещё одного полка морской пехоты. Обо всём этом адмирал с удовольствием доложил Брусилову, особо подчеркнув решающую роль в подавлении бунта отрядов Красной Гвардии.
Главнокомандующий был вполне доволен. Благодаря выдержке и изобретательности красногвардейских командиров, бунт удалось подавить, не дав заразе перекинуться на другие части. И, что важно: сделано это при минимальных потерях с обеих сторон.
— Оставайтесь, Николай Николаевич в Ставке, для моего спокойствия, — сказал Брусилов Духонину, а я отправлюсь в столицу, доложу председателю правительства, что армия и флот приведены к повиновению.
Глава одиннадцатая
— У меня нет к вам недоверия, но порой мне бывает так трудно вас понять, Михаил Макарович.
Ленин глядел на меня со своим знаменитым прищуром. Я изобразил нечто среднее между недоумением, сожалением, желанием объясниться, ещё чёрт знает чем.
— Если я вас правильно понял, Владимир Ильич, вы не хотите и мысли допустить о возможности отъезда Романовых за границу?
— Романовы преступники и должны предстать перед народным судом! — отчеканил Ленин.
— Даже при том, что главный обвиняемый уже мёртв? — уточнил я.
Ленин поморщился.
— Какая разница? Смерть царя не снимает обвинений с остальных Романовых.
Я хотел начать следующую фразу словами «как сказать…», но передумал.
— Хорошо, Владимир Ильич, допустим, вы правы. Но ответьте мне тогда, что это будет за суд? Толпа на площади, которая приговорит, а потом разорвёт родственников царя на части? — Ленин насупленно молчал. — Нет? Тогда, может, Якобинский суд с его единственным приговором: смерть? Тоже нет? Значит, цивилизованный суд с прокурорами, адвокатами, присяжными; с толпой журналистов наших и иностранных? А вы не опасаетесь, Владимир Ильич, что такой суд Романовых, как бы это помягче выразиться, не так осудит? А такой исход дела, согласитесь, весьма даже вероятен. Это вам надо? И это нет? Тогда остаётся одно: разослать Романовых по весям России-матушки, где местные товарищи осудят их судом тайным и придушат шарфами, или расстреляют в подвалах, или побросают живыми в шахту — кому что понравится!
— Прекратите ёрничать, Жехорский! — не выдержал Ленин. — По-вашему, лучше отпустить их вот так, без покаяния?
— Для международного престижа новой власти, безусловно, лучше, — кивнул я. — Только почему без покаяния и почему всех?
В полных неприятия Ленинских глазах зажёгся интерес. Ободрённый, я продолжил:
— Во-первых, покаяние: официальное и публичное. Во-вторых, служение кого-то из Романовых народу, в искупление грехов, здесь, в России. В-третьих, никакой антиправительственной деятельности других Романовых там, за рубежами Отечества.