Распутье
Шрифт:
– Теперь уже не будешь! Юханька поистине стал красным. Под Пфусунгом разбил отряд белых. Дал слово быть с нами, на то согласны Коваленко и Глазов. Ну хватит, решай: либо ты молчишь, либо мы порешим тебя и бросим в тайгу на расклев воронам. Ты первый поднял руку на отца, последним решать буду я.
– Ваша взяла. Но карты вы зря здесь ищете. Ванин их спрятал в тайге, а где, я тоже не знаю.
– Жаль, что не знаешь, искать будем.
И опять шумел и матерился хутор. Андрей Андреевич только успевал подавать команды, кого напоить, кого накормить, сколько отпустить овса коням…
Посланные Розановым для усмирения партизан пароходы снялись с якорей и ушли в море. Не век же сидеть здесь. А небольшое селение Св. Ольги, по постановлению Временного правительства в августе семнадцатого получившее статус города, снова было занято партизанами.
21
Кипела Русь. Стреляла Русь. Отхаркивалась кровью.
В одном из боев Устина ранили, пуля обожгла руку, прошила ухо Коршуну. Стреляли сзади. Могли и убить. Ширяев дрался с Шевченком, который превосходящими силами партизан легко выбил Ширяева из Анучина. Попытки вернуть село не увенчались успехом, селение осталось в руках партизан. Ширяевцы закрепились в Ивановке, в полутораста километрах от Владивостока, ждали подхода японцев, чтобы общими силами накатиться на партизан. А пока шли бои, были тяжелые стычки.
Устин ушел в разведку под Анучино. Подходили японцы, надо было знать о намерениях противника. Стоял жаркий июль 1919 года. Домой бы, дом рядом! Кажется, за один бы день те пятьдесят верст одолел! Отдохнуть бы от побед и поражений, помахать бы косой по росным травам, а после сытного обеда подремать в тени… А тут снова разведка, снова кто-то падет от пуль, оросит травы липкой кровью.
Сколько он за годы войны сделал разведок, а что с того проку? Если эта не состоится, белым не будет ни легче, ни тяжелее. Будут биты, хоть убейся сам. Устин приказал спешиться, пустить коней попастись.
Подсел Туранов, лениво мял картуз в заскорузлых руках, тех руках, от которых много осталось валяться на земле голов – русских и чужеземных.
– Ну что, Туранов? Чего мнешься?
– Уходить надо отсель, Устин. Уходить с повинной к партизанам.
– Уходить? А вчера Шевченок расстрелял взятых в плен десять офицеров и пятерых солдат. Пошли, хоть умрем от пуль красных. Чудак, ведь здесь все полюбовно, все взаимно: мы – их, они – нас. А уж нас с тобой Шевченок теперь своими рученьками расстреляет. Это уж как пить дать.
– Сам подумай: белых бьют, японцы тоже не засидятся. Им бы в своем доме все привести в лад, своих бы усмирить: то рисовые бунты, то манифестации против этой войны. Может, уйти в Китай? Что-то нам надо делать. О себе подумать надо.
– А ты что думаешь, я живу без дум? В море нас столкнут, это точно. Бежать в чужие земли – душа не лежит. Ширяев говорит солдатам, что мы народная армия, а мне говорит, что мы армия грабителей и убийц. Он тоже думает, но не все думы и не каждому выкладывает. Как все в этом мире, живёт двумя душами: одна для друзей, другая для народа. Все врут и при этом своему вранью верят. Что эти призывы, воззвания? Думаешь, они писаны от чистого сердца? Черта с два! Тот, кто их писал, написанному ни на йоту не верил. Может быть, и сам после удивлялся: как это он смог так складно соврать?
– Так ты-то хоть не ври, не ври нам и себе! – впервые грубо заговорил с Устином Туранов. – Мы – твои друзья. Не люби мы тебя, то давно бы бросили и ушли к красным. Этим и держишь!
– Прости, Игорь, я не понимаю тебя. Ведь мы обычные головорезы. Кто нас примет?
– Примут. И там найдутся друзья, не все же враги. Конечно, за прошлое придется отвечать.
– Платить придётся, шибко платить.
– И ведь мы не такие уж дураки, чтобы верить воззваниям разных проходимцев, а запутаться – запутались.
– Запутались по самую маковку, а как распутаться, того не ведаю.
– Уходить надо к своим, к Шевченку уходить. Должен же он нас понять?
– Ох, Туранов, трудно ему будет нас понимать! Трудно. Он-то знает, что мы не мужики-партизаны, мы старые воины, саблю умеем держать, стрелять тоже ладно приноровились. Может быть, нам разбежаться по домам? Парни наши все из этих краев, твой дом рядом, мой и того ближе.
– Нет, Устин, разбегаться нам не след. В единстве наша сила. Так говорил Колчак, так говорим и мы. Кто-то покажет на тебя пальцем, и нет Бережнова, как и меня.
– А как наши парнищи?
– Готовы хоть завтра ринуться за тобой в тайгу. Если не примут партизаны, то так и будем воевать против белых, кровью свою вину искупать перед народом. Дай команду, за тобой пойдут до единого! Боишься, что грехов много накопилось? Бунтанули, били тех и других, так продолжим тот бунт. С тобой не должны пропасть. Перед Богом легко отмолиться, труднее будет это сделать перед народом. Но надо.
– Хватит, Туранов, воду мутить. Никого я не боюсь, вот по дому соскучился – это да.
– Был средь нас один партизан, звал к себе, мол, все будете прощены, ежли будете с нами. Даже офицеры прощены.
– Мы с тобой такие же офицеры, как наш Ширяев – император. Мы были черной костью, ей и останемся. А звания наши в боях добыты.
– Это так. Ты мужик, мужиком и остался, заботишься о нас, о своем коне. Завоеватели вона чапают, – показал рукой Туранов на японцев, что шли строем по тракту, отмахиваясь от гнуса веточками…
Затрусили сильные кони навстречу японскому отряду. Офицер, что ехал на коне впереди отряда, махнул рукой, чтобы русские конники дали дорогу. Но Устин, будто не заметил сигнала, ехал посредине тракта, направил Коршуна на офицера. Японец что-то закричал, выхватил самурайский меч и направил коня на Устина. Взмахнул мечом, как игрушечной сабелькой. Устин вздыбил Коршуна, коротко взмахнул клинком, и покатилась голова завоевателя по пыльной дороге.
– Барсука! А-а-а-а-а! – закричали японцы, заклацали затворами. Но уже было поздно. Конники врезались в гущу солдат, начали гулять их клинки и сабли по бритым головам. Враз все смешалось, перекрутилось. Слились воедино выстрелы, стоны людей, храп коней…
– Бога мать! Руби пришельцев! Ромашка, прикрой Туранова! Не отпускайте ни одного, руби всех дочиста! – кричал Устин.
Японцы в панике бросились в тайгу, ища в ней спасение.
– Туранов, жив? Ромашка, Гребнев?
– Все живы, господин есаул. Ну, что будем делать?